воспоминания
Цветы акации
Посыпать хлеб сахаром ее научили солдаты. Однажды четырехлетняя Аня сидела под развесистой акацией, что росла у самого забора, и наблюдала за идущими по пыльной дороге солдатами. Они были такие разные и в то же время одинаковые: в темно-зеленой форме, в покрытых серой пылью сбитых сапогах, с угрюмыми лицами. Солдаты брели по сельской улице, бросали равнодушные взгляды на маленькую, прижавшуюся к шершавому стволу, девочку, и лениво перекидывались фразами.
– Июнь кончается, хлеба в это время поспевали.
– Не тревожь душу, себе же хуже будет.
– Хоть бы дождь пошел, все нутро в пыли.
– Не каркай. Дождем по этим дорогам брести, да если еще «стервятники» появятся – глотать глину будешь.
– Разрешили бы привал, кишки к спине прилипли. Слышь, сержант, когда там начальство смилостивится?
– Бог смилостивится, Петро, а ты иди, иди, не пускай нюни.
– Аня, – услышала Аня мамин голос, – иди в хату, есть будем.
Аня забежала в дом. Старшая на три года сестра Люба уже сидела за столом, рядом с ней отец. Мать ставила на стол дымящуюся картошку в мундирах, куски черного хлеба, молоко в глиняном горшке. Уже три года война, а они едят хлеб и пьют молоко. Корова-кормилица, слава Тебе, Господи, худа да тоща, но молоко дает. Этим и живет семья. Да мука осталась с довоенных времен. Конечно, и мука не бела, да перемешана с мелкими опилками, что пилит отец каждый вечер тоненькой пилкой, но все-таки похоже на хлеб и пахнет хлебом. Другого Аня и не помнит. Бог миловал: и отец дома, потому что легкими болеет, и кушать в достаток, и война не очень чтобы сильно прошлась, крылом лишь прихватила, подбирая последних кур, поросят, да коней, что у людей остались, да мужиков в селе почти не осталось. Коров не очень трогали, то ли всегда молока свежего хотели, когда в села заходили, то ли тяжело и непонятно, что с коровами в походах делать.
Помолились, и отец первым степенно взял картошку, надломил, да ломоть хлеба, бережно, чтоб ни одной крошки не упало. Потом мать, потом Люба. Ну и Анина очередь подошла. Съела одну картошечку, посыпанную крупной солью, выпила кружку холодного молока, схватила краюху хлеба и быстрей из дома. Любила она под благоухающей, одетой в белые цветы, акацией, хлеб грызть.
– Аня, возьми еще хлеба, солдатикам дашь.
Сидит Аня под акацией, маленькими зубками черный хлеб грызет. Пошли еще солдаты. Аня мала, да приглядывается: кому бы кусок хлеба дать? Солдаты бредут усталые, войной прибитые. Вот идет один солдат, на отца похожий, с густыми бровями и черными усами. Идет, хромает. Рядом с ним молодой совсем солдатик, улыбается, сверкая белыми зубами, мыслям своим, кивая белобрысой головой. Аня вскочила, подбежала к этим двоим и сунула им в руки по ломтю хлеба. Тот, что постарше, погладил ее по голове: «Боженька воздаст тебе», – и похромал дальше. Молодой вскинул на нее голубые ясные глаза и засмеялся:
– Вода есть?
Аня лишь кивнула и, не выпуская из рук свой недоеденный хлеб, помчалась во двор, где у колодца, под навесом, стояло ведро с прохладной чистой водой. Схватила кружку, зачерпнула воды и поднесла солдату. Он залпом выпил воду и протянул ей кружку:
– Еще.
Аня снова принесла ему воды, но он лишь сделал пару глубоких глотков.
– Хороша вода, ох, как хороша. Держи хлеб свой, я водой его полью.
Аня не поняла, зачем хлеб водой поливать, но выполнила просьбу солдатскую. А он полил тот хлеб водой, положил кружку под акацией, потом достал из кармана маленький полотняный мешочек, развязал его и посыпал хлеб сахаром. Потом снова засмеялся и ушел. А Аня недоуменно посмотрела на хлеб, потом осторожно надкусила его. Ох, что это был за хлеб! Хлеб с сахаром! Аня не помнит вкуса сахара, но Люба говорила, что это очень сладко и вкусно. Что такое вкусно Аня понимала, но что такое сладко – не очень. А сейчас она поняла. Сладко – это как... как... ни с чем сравнить Ане сладкое.
С тех пор так и повелось. Схватит Аня кусок черствого хлеба, польет его водичкой у колодца, садится под акацией, протягивает мокрый хлеб в руке и ждет. Может, какой солдат посыплет хлеб бело-прозрачным сладким песком. И сыпали ей солдатики, сыпали, благослови их всех Господь! Но часто доедала она мокрый, расползшийся от опилок хлеб без сахара, и ложилась спать, а утром снова бежала под акацию.
А когда война ушла, и сахара совсем не стало, и муку съели, и коровка померла, продолжал поседевший отец пилить мелкой пилкой ветки вишни (чтобы пахло), мать добавляла в опилки измельченные листья травы-лободы, и жарила опилковые лепешки на рыбьем жиру, который давали отцу как больному. Поест Аня опилок, присядет под акацией и сахар вспоминает. Сидит, гладит кору дерева, поднимет глаза вверх, а там цветы акации – белые, прозрачные на солнце ярком. Ну, совсем на сахар похожие. Аня слюну глотает, хоть плачь, как кушать хочется. И плачет.
Когда садятся за стол, отцу по главенству четыре ложки супа, в котором плавает рыбий жир да та же самая лобода, да может, шелуха от картошки. Матери три ложки, старшей сестре – две ложки, а Ане всего ложка. Иногда зайдет кто-то в дом, значит, порция уменьшается. Плачет Аня, суп слезами солонит, а плачь – не плачь, больше ничего не получишь. Люба бы тоже плакала, но она старше, понимает, что слезами не наешься. Иногда собирались мужики, что живые с войны остались, шли скопом далеко за горы, и приносили еду в семьи: шелуху от картошки или торбу жмыха, остатков от семечек.
И все-таки садилась Аня иногда под акацией и ждала, может, пройдет кто-нибудь и сахару даст. Помнит Аня вкус сахара, ничем не заменить его – ни супом с рыбьим жиром, ни травяными лепешками.
Прошли и эти годы. Появилась мука, картошка, куры закудахтали по двору, коровка замычала под навесом. Мать пироги да пряники сладкие печет. А Аня приезжает на выходные из города, берет краюху хлеба, поливает его водой и сыплет на него сахар. Потом садится под акацией, прижимается спиной к стволу и поднимает глаза вверх. Качаются кривые ветки, шумят зеленые листья, пропуская солнечные лучи, а Аня ест мокрый хлеб, посыпанный сахаром, похожим на цветы акации.
Наталья ГУРМЕЗА
(о моей маме Елизавете Павловне Бабий)