Благовестницы

Я самая счастливая...

(1825 — 1853)

«Я самая счастливая из женщин», — так на­писала Александра Гри­горьевна Муравьева своему мужу, сидящему в оди­ночной камере Петропавловской крепости, который умолял ее: «Мой ангел, я падаю к твоим но­гам, прости меня! Во всем мире у меня остались только мать и ты. Молись за меня Богу: твоя душа чиста, и ты сможешь вер­нуть мне благосклонность Не­ба...» Да, случается так, что муж­чины вдруг ослабевают, а му­жество обретают женщины, неся своим мужьям силу и надежду. С женами декабристов было именно так.

Многое можно сказать о само­отверженности и верности, иск­ренней любви и сострадании один­надцати жен декабристов, после­довавших за своими мужьями из блеска и роскоши великосветских салонов на каторгу в Сибирь, отка­завшихся не только от привилегий дворянского звания, но и от де­тей, родителей, друзей.

Слова Александрины Му­равьевой: «Я самая сча­стливая из женщин...» оказались пророчески­ми. Быть ангелом для несчастного мужа, раз­делять с ним не только славу, по­чет, благополучие, но и несчас­тье, страдание, унижение — это прекрасно, это по-Божьи.

Тот, кто бывал в Иркутском му­зее декабристов, наверное, об­ратил внимание на Библии, пред­ставленные в экспозиции. Есть много высказываний бывших за­ключенных и ссыльных о том, как они благодарили Бога за то, что Он именно так распорядился их судьбой, что жизнь, проведен­ная в рудниках, забайкальских поселках и городах, оказалась насыщенней, плодотворней и уж, конечно, более христианской, чем если бы эти люди знали од­ни балы, светскую суету, пустые разговоры и погоню за чинами. Зачастую именно женщины были благовестницами — и для своих мужей, и для всех окружающих. В многочисленных мемуарах, письмах, оставленных нам декабристами, их женами, детьми, друзьями, то и дело мелькают строки о том, как женщины чи­тали и объясняли Священное Пи­сание, как шили рубахи для полу­голых уголовников Благодатного рудника, как брали на воспитание сирот, как княгиня Мария Нико­лаевна Волконская ходила по избам с Библией, со словом уте­шения.

Александрина Муравьева скончалась двадцати восьми лет в Петровском заводе.

Смерть ее потрясла всех. Тридцатишестилетний Ни­кита Муравьев стал седым в день смерти жены. На могиле Алек­сандрины и двоих ее детей пос­тавили памятник и часовню с неугасимым огнем. Лампада эта светилась даже через 37 лет, о чем свидетельствовал декабрист Горбачевский, не захотевший уехать из Петровского завода после амнистии. Однажды он встретил на могиле молящегося генерала Черкасова, который был много наслышан о Муравьевой, ее светлом облике, и специально приехал, чтобы поклониться пра­ху ангела, поблагодарить Бога, что на эту землю Он посылает такие светильники...

Интересных писем, стихов, воспоминаний так много, что не знаешь, какой документ при­вести, чтобы показать ту удиви­тельную атмосферу, которую соз­дали жены декабристов.

Вот строки из письма де­кабриста В.Ф. Раевского — Н.Н. Бердяеву, 1831 год:

«Так угодно было высшему Промыслу, Сибирь сделала меня новым человеком, если я не имел необходимости прежде всего в вере, то здесь в первый раз в жизни сомнения мои начали ис­чезать, и новый свет религии, как в тумане, засиял в глазах. Я начинаю и, конечно, буду иметь всю надежду, всю опору на пре­красный и спасительный Крест, который мне казался так тяжек прежде... Но при самой чистой, крепкой вере человеку в этой жизни нужна опора, соучастие от людей. Крест может нас прими­рить с протекшим, со смертию, но кто может соделать жизнь по­койною, приятною, как не ближ­ние или друзья, или их соучастие и любовь?»

А вот из письма А. Бестужева: «И не стыдно ли было нам падать духом, когда слабые женщины возвысились до прекрасного идеала геройства и самоотвер­женности? Поистине, когда я ду­маю об этом, я проникаюсь чис­тым и умиротворяющим душу восторгом. Это освежает мой дух и примиряет с человеческим ро­дом, таким надменным и низким».

В записках Волконской, написанных в глубокой старости, немало сцен, рассказанных с улыб­кой. Она описывает се­бя и других знатных дам, впервые в жизни осваивающих премуд­рости кухонной жизни: как они старались буквально из ничего приготовить узникам что-то вкус­ное, как их изнеженные и неуме­лые ручки терли, мяли, жарили... Мы с вами, конечно, не княги­ни, но и нам пример жен декаб­ристов может быть полезен. Осо­бенно тем, кто оставляет удоб­ную городскую жизнь, а то и теплый родительский дом, и едет далеко вместе с мужем-миссио­нером или пастором в маленькую сельскую церковь, чтобы начать совсем новую, суровую и про­заичную жизнь. И оказывается, что очень трудно быть всегда подтянутой, причесанной, при­лично одетой, иметь уютный и гостеприимный дом, радовать му­жа нехитрыми, но изобретатель­ными блюдами, рожать и воспи­тывать детей. И при этом чувст­вовать себя счастливой, как Александрина Муравьева...

Об одной женщине я хотепа бы рассказать под- робнее — Наталье Дмитриевне Фонвизиной. Этой женщине было мало забот о муже и его друзьях, и она взяла себе за обыкновение встречать новых узников.

Однажды Фонвизина, Аннен­кова и Муравьева встречали в Тобольской пересыльной тюрьме группу петрашевцев. Это было в январе 1850 года, у женщин за плечами — по двадцать четыре года каторги! Они упросили смо­трителя острога разрешить сви­дание с осужденными и пробыли с ними целый час: помолились, благословили и каждого одарили Евангелием. Среди новых катор­жан был великий русский писа­тель, будущий автор «Братьев Карамазовых» и «Идиота». Ма­ленькую черную книжечку, пода­ренную ему в Тобольской пере­сылке, Федор Михайлович Дос­тоевский бережно хранил всю жизнь, читал и перечитывал на нарах, учил каторжных по этому Евангелию грамоте, а перед са­мой смертью просил жену рас­крыть и читать Евангелие, после чего подарил своему сыну Федо­ру как самую большую драго­ценность. Сейчас это Евангелие хранится в музее...

Наталья Дмитриевна была удивительной женщиной — и по глубине своей веры в Господа нашего Иисуса Христа, и по силе перенесен­ных страданий, и по миссионер­ской деятельности. Ее активность, бодрость, предприимчи­вость — укор многим из нас. В последствии между Фонвизиной и Достоевским завязалась пере­писка. Некоторые выдержки из этого удивительного диалога ме­жду двадцатитрехлетним юношей и умудренной страданиями жен­щиной мы и приводим. Письма так интересны, что хотелось бы привести их полностью. Не под влиянием ли этой слабой женщи­ны христианство у Достоевского после каторги стало более жи­вым и действенным?

Фонвизина — Достоевскому, 8 ноября 1853 года. "...истинное утешение получить от вас какую-нибудь, хоть и не полную, но все-таки задушевную весточку — сетовать теперь, по вашим об­стоятельствам, не приходится — не только гнев, но даже самые сетования были бы неуместны. Я человек вышколенный, умею тер­петь, умею ждать, умею также и быть благодарной за все мной полученное в жизни, и особенно за получаемое неожиданно. Итак, благодарю Бога и вас за доставленную мне радость пись­мом вашим, хоть в нем собст­венно об вас и мало радостного.

Главное, что вы живы и по воз­можности переносите тяжесть ва­шей жизни теперешней. Слава Богу за это, Слава Богу и за то, что в этой земной жизни все протекает, и если жаль нам чего-нибудь приятного, исчезающего от нас безвозвратно, то можем утешаться, что тяжелое для нас также может исчезнуть и заме­ниться лучшим. Да если бы, на­конец, наше счастье могло всег­да остаться при нас неизменным! Сами-то мы по закону природы для него изменяемы беспрестан­но и ускользаем от него неза­метно для нас самих. Скажу вам, что для меня в жизни моей было одно время (это уже очень дав­но!), время такого полного зем­ного счастья, что оно мне, нако­нец, наскучило. Уверяю вас, что говорю вам правду — до того нас­кучило, что всеми силами души моей и всеми желаниями сердца моего вызывала какую-нибудь пе­ремену — хоть несколько и боя­лась делать эти или другие пред­положения к изменению. Не прав­да ли, что это было не только глупо, но и неблагодарно с моей стороны — мне было тогда 22 года от роду. Впоследствии бы­ло другое время такого полного, беспредельного, неукротимого горя, что с жадностью я хвата­лась за болезни и случавшиеся тогда разные житейские неприят­ности, чтобы только отвлечь вни­мание от убивающей меня печа­ли. Правду говорят, что утопаю­щий готов хвататься за бритвы, если бы они попались ему под руки, чтобы только не утонуть. Как же не благодарить Бога за то, что Он, зная природу каждого из нас, все в жизни каждого уравновешивает, чтобы все поу­чало и умудряло ответом. От нас зависит всем пользоваться и со­бирать нравственное неотъем­лемое людьми сокровище. Очень верю, что теперешнее существо­вание вам наскучило. Но вы мо­лоды, очень молоды в сравнении со мной, отжившей и пережи­вшею себя. Я сама не узнаю себя, когда сравниваю с тем, что было прежде. И слава Богу, что я не та уже! Хоть и теперь не совершенно собою довольна, но ведь я еще живу на земле.

Вы говорите о вашем одино­честве, конечно, оно очень тя­гостно, но иногда невыносимо и общение, во всяком случае, по пословице — лучше быть одному, чем в худой компании. Что муд­реного, что вы живете надеждою. Вы молоды, и нравственные силы у вас в полном развитии — и жизнь сама далеко перед вами развивается. Но я-то, вообрази­те, тоже живу надеждою! Надеж­дою даже на невозможное по всем теперешним обстоятельст­вам. Но когда-нибудь, может быть, и вероятное.

Простите, мой добрый, доро­гой Ф.М. Я также верю, что когда-нибудь увидимся, но когда и как, знает про то Бог мой! Знаете ли, мне все кажется, что это будет именно под другим небом, где-нибудь далеко отсюда. Тогда, когда вы воскреснете душою и здоровьем, тогда как, может быть, я буду получше чувствовать себя и по душе, и по здоровью. Сердечно преданная вам Н. Ф.»

Из ответного письма Ф.М. Достоевского Н. Ф. Фонвизиной.

«Не потому, что вы религиоз­ны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу вам, что в такие минуты жаждешь, как "трава иссохшая", веры, и на­ходишь ее, собственно, потому, что в несчастье яснеет истина. Я скажу вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сом­нения до сих пор и даже (я знаю это!) до гробовой крышки.

...Вот уже скоро пять лет, как я под конвоем в толпе людей и ни одного часу не был один. Быть одному — это потребность нормальная, как пить и есть, иначе в насильственном этом коммунизме сделаешься челове­коненавистником. Общество лю­дей сделается ядом и заразой, и вот от этого нестерпимого муче­ния я терпел более всего в эти четыре года.

Самое несносное несчастье — это когда делаешься сам неспра­ведлив, зол, гадок, сознаешь все это, упрекаешь себя даже — и не можешь себя пересилить. Я это испытал. Я уверен, что Бог вас избавил от этого. Я думаю, в вас, как в женщине, гораздо более было силы переносить и прощать.»

У Фонвизиной в Сибири был друг, русский миссионер архимандрит Макарий, с ним потом был хорошо знаком и Дос­тоевский, и как говорят специа листы, этот евангелист стал од­ним из прообразов старца Зосимы в романе «Братья Карамазовы». Именно ему принадлежат слова, которые теперь часто ци­тируют: «Господи! что за книга это Священное Писание, какое чудо и какие силы даны с нею человеку! Люблю книгу сию! Ги­бель народу без Слова Божия, ибо жаждет душа Его Слова и всякого прекрасного восприятия. Толкуйте народу Евангелие неус­танно...»

Вместе с отцом Макарием Фонвизина шла в школы, занима­лась духовным просветительст­вом, вместе с ним мечтала о пе­реводах Библии на русский язык. Известна рукопись Фонвизиной, которой зачитывались декаб­ристы — ее толкование на молит­ву «Отче наш».

Фонвизина была разлучена со своими детьми, впоследствии ее сыновьям дали разрешение прие­хать в Сибирь, но пути Божьи неисповедимы. Несчастные ро­дители были лишены этого счас­тья на земле. Старший сын вне­запно заболел и скончался, млад­ший — тоже. Позже мать, прие­хав в Одессу на их могилу, пос­тавила там огромного размера крест с отлитой из бронзы фигу­рой Спасителя. Двое детей, рож­денных Фонвизиной в Сибири, тоже скончались в малолетнем возрасте. Но вера Натальи Дмит­риевны не поколебалась и после этих тяжких испытаний. У нее удивительно глубоко было выра­ботано самоотречение, постоян­ная готовность к жертве.

Муж ее, Михаил Александро­вич, ранее равнодушный к еван­гельской вести, отошел в веч­ность с живым упованием на Гос­пода. Впоследствии Наталья Дми­триевна вторично вышла замуж за декабриста Ивана Пущина. Совместная их жизнь была весь­ма короткой. Но время не про­шло даром: под влиянием люби­мой, горячо верующей женщины сердце Пущина отозвалось на призыв Христа, и он скончался с молитвой на устах.

А Наталья Дмитриевна возвра­тилась к своей прежней жизни — «что может делать доброго твоя рука — делай».

Человеку не дано прозревать времена, мы можем лишь догады­ваться о том, сколь скорбен, но и плодотворен был крестный путь этих прекрасных женщин. И лишь в вечности нам откроется вся полнота их духовного подви­га, самоотвержения и пламенею­щей веры.

Ольга КОЛЕСОВА

назад