Эхо войны
Курица
Старик стонал во сне. Мучительно, протяжно. Дети иногда просыпались, испуганно жались друг к другу. Потом три взлохмаченные головенки по очереди приподымались с матраса, на котором они спали все вместе, вповалку. Дети со страхом и любопытством рассматривали лицо деда, искаженное от боли. Они понимали, что боль не физическая. Дед был еще крепким и, по их пониманию, сильным. У деда болело что-то такое, что болит иногда и у детей. Болит, когда долго никто не жалеет, слезы и сопли не вытирает, когда мамка перестает мордахи в подол утыкать и гладить по взъерошенным затылочкам. Они уже знали, что такое болит у деда и отчего он стонет.
Дед лежал рядом с ними и чуть выше, на неширокой скамейке. Она была и коротка тоже. И дед поджимал ноги, чтобы хоть как-то удерживать равновесие и не свалиться во сне на ребятишек.
А мамка спала на старой продавленной кровати. Она спала все время. Дети уже и не помнили, когда у мамки в последний раз открывались глаза. От мамкиной постели пахло чем-то кислым и противным. Дети иногда подходили к ней. Иногда трогали пальцами ее щеки. Но мамка спала. Нос ее заострился, а губы стали тонкими и бледными. Они давно не шевелились и ничего не говорили. А веки на глазах провалились и потемнели. Мамка перестала походить на их мамку, которая раньше так заразительно смеялась и целовала их в макушки, в носы, в чумазые щеки. Она любила целовать их. Раньше любила. Это далекое «раньше» все еще помнилось детям.
Война старательно стирала из их памяти все хорошее, доброе и сытое. Но они все еще помнили, когда мамка их любила. И когда отец еще был живой. Это потом его зарезали на пороге их дома. Он пытался что-то сказать тому страшному чеченцу с зеленой повязкой на голове. Но чеченцу было не до отца. Ему было некогда, и он был очень сердитым. Поэтому чеченец небрежно и как-то очень ловко взмахнул рукой, в которой блеснуло что-то тонкое и острое. И отец упал, в один миг захлебнувшись кровью. Он успел прижать руку к черной трещине на горле и испуганно посмотреть на детей, глазеющих на все происходящее. Они сидели в кухне за столом, ждали обеда и еще не умели бояться. Они не знали, что надо бояться людей.
Война берегла их село и обходила их то близко по краю, то отдаляясь на много километров. И отец изо дня в день все откладывал отъезд, надеясь, что когда-нибудь война уйдет далеко в горы и там сгинет, как было уже не раз. Их звали родственники, звали бывшие соседи, давно уехавшие из Чечни и обустроившиеся на новых местах. Но отец все тянул с отъездом, жалея крепкое хозяйство и многочисленный скот.
Мамка, вбежавшая в дом уже после ухода бандитов, захлебнулась криком и рухнула рядом с отцом, ударившись своим большим животом о высокий порог. Из нее потекла розовая вода, разукрашенная темными струйками крови. Дед заслонил от детей страшное и велел уйти в заднюю комнату. Дети до вечера просидели на родительской широкой койке, прижимаясь друг к дружке и вслушиваясь в неясные голоса и всхлипывания на другой половине дома. Поздно вечером к ним заглянула соседка и сунула по краюхе хлеба и бидон с молоком. Утром они увидели, как дед выравнивает на огороде два холма: один большой и длинный, а второй маленький, едва заметный. Два креста из наскоро сколоченных реек он воткнул глубоко, а на большом как-то повис, бессильно свесив узловатые руки. И потом дед заплакал. То, что дед плакал - было самым страшным за их недолгую жизнь. И они тоже заревели в голос.
Соседка увела со двора весь скот, оставив им только нестарую еще лошадь и корову. Взамен дед получил завернутые в тряпицу деньги. Он весь оставшийся день собирал пожитки, и ему казалось, что он складывает в повозку самое необходимое. Но потом опять и опять выгружал вещи и приносил то мешок картошки, то муку. Постелил на самом передке матрац и перенес туда мамку, которая все время спала и даже не стонала. Потом посадил на мешки внуков, привязал сзади кормилицу Липу с набухшим от молока выменем. Самому старшему внуку дед поставил на колени большую плетенку с несушкой и петухом Федькой.
- Вернемся, курей обратно разведем, -сказал дед. И дети поняли, что он сказал это просто так. Чтобы не молчать.
Потом дед закрыл дом, недолго подумав, сунул ключ под козырек крылечка и, поклонившись свежим могилкам на огороде, повел лошадь за околицу. Они были последними русскими, которые покинули эту деревню. Но ее все равно сожгли. Уже поднявшись на последний перевал, дед оглянулся, чтобы поклониться родимому дому, но увидел только зарево, захлестнувшее их небольшой дол от края до края. Горели все дома. И дед сказал обо всех оставшихся: - Спаси вас Бог, милосердные....
Они шли два дня, пока не оказались в небольшом ауле, где и было-то всего четыре дома. Раньше их было больше, но от них остались только заросшие пепелища. Мамке стало совсем плохо, она все время стонала. Дед больше не плакал. Дети молчали. Притихли даже курица с петухом.
Старый чеченец в обмен на лошадь и тряпицу с деньгами уступил им крепкую еще времянку, ютившуюся на краю его участка. И не ясно, кому она принадлежала раньше, чеченцу или тому неизвестному хозяину, у которого сожгли дом. Дед перенес во времянку мамку, потом ее провонявший за дорогу матрац, уложил ее на старую койку с провисшей сеткой. Настелил на полу тряпья и коротко велел внукам:
- Спите, горемычные.
А утром они проснулись от тишины. Петух, вместо того чтобы оглашенным своим кукареканьем будить всю округу, молчал. Он лежал в плетенке на боку, и глаза его были мутными. Дед опять не плакал. Он вытащил петуха из клети за пушистые рыжие ноги и закопал его позади покосившейся уборной.
Днем пришел старый чеченец и о чем-то недолго говорил с дедом. Дети услышали только, что нельзя гулять во дворе и вообще нужно прятаться от любого прохожего. Чеченец грозно супил брови, и глаза его как-то странно смотрели на ребятишек, робко теснившихся на узеньком крылечке.
Печь дед топил только ночью, когда темнело. Он ставил на огонь слегка помятую и закопченную алюминиевую кастрюлю и долго варил там пшено или затируху из муки. На вкусное было молоко и яйцо. Одно на троих и то через день. Дед уходил на заброшенные покосы и старой косой, выпрошенной у чеченца, косил Липе траву. Косил с запасом, просушивая лишнее. Понемногу у него получался стожок.
А мамка все спала, и деду только изредка удавалось напоить ее водой. Она судорожно сглатывала воду, иногда закашливалась, но так и не просыпалась. Она спала уже второй месяц. Спала и молчала.
Однажды ночью дети услышали, как дед говорит кому-то непонятные слова, зовет кого-то, хотя звать было некого. Отца зарезали, мамка тоже лежит как убитая. И рядом - только старый чеченец да еще три таких же соседа с седыми бородами. Возле них даже детей не было или там женщин. Все ушли куда-то. А они с дедом не могли идти. Из-за мамки, ясное дело. А дед все звал и звал:
- Ты пожалей нас, детей наших пожалей. Спаси и сохрани невинные души. Ты же знаешь, кроме меня нет у них никого. Ты да я. Но Ты сильней. Ты все можешь. Так вот и помоги.
Дед помолчал, потом продолжил:
- Никогда я не молился. Ты знаешь. Не умею. И молитвов Твоих не знаю. Знаю только, что Ты - есть. И что спасешь нас. Ну, хоть бы и детей только. Ты ж Спасителем зовешься. Вот и спаси! - почти требовал дед.
За мамку дед не молился. Он знал, что бесполезно. И дети знали.
А утром мамка проснулась и громко сказала:
- Курицу....
- Что ты! Родимая, что ты... - Дед растерянно приподымал мамке голову, а она смотрела на него синими своими глазищами и просила:
- Курицу, батя, курицу свари. Очень хочется, батя. Так хочется, сил нету...
- А сварю, милая, а сварю....
Дед заметался по времянке, потом выбежал во двор. Их одинокая рыжая курица все еще жила в клети, через день покорно откладывая коричневое яйцо. А в загородке у чеченца кудахтало десятка два кур, но то были чужие куры. «Чеченские», - почему-то сердито подумал дед.
Дети ревели в голос впервые со дня смерти отца. Они толпились вокруг деда, пытаясь вырвать у него из рук топор. Он отпихивал их, кричал, ругался, но дети повисли на нем и не дали достать несушку из плетенки. Им казалось, что если их единственной курице сейчас отрубят голову, то это будет конец всей их жизни. Конец их памяти о семье, об отце, о сытых и радостных днях. Конечно, эти мысли не облекались в осознанные слова, нет, дети были еще слишком малы. Но интуиция переживших смерть и голод детей обостренно подсказывала им, что курицу нужно сохранить. Ведь у них когда-нибудь будет дом, и двор возле дома, и по двору обязательно должна гулять курица. Их курица. Без этой курицы не будет уже ничего...
Дед бессильно сел на землю и закрыл лицо рукавом. Он не хотел, чтобы внуки запомнили его вот таким слабым, растерянным. Сердце его разрывалось между желанием накормить, может быть в последний раз, дочь и жалостью к внукам. И он понимал их, как будто в эти минуты стал маленьким, как они. И как они не хотели, чтобы их единственной курице вот сейчас отрубили голову.
- Эй, что плачешь, старик? Не плачь, мужчина ты! - хозяин стоял над дедом и по-прежнему сурово супил брови. И глаза его опять как-то странно смотрели на его ребятишек. - Вот принес тебе. Много их у меня развелось, не управиться мне.
На землю легла белоснежная курица с перевязанными ногами и с отрубленной головой. И еще старое решето с такими же белыми, как и курица, яйцами.
- Эх, старик, я вижу, тебе и курицу не под силу убить. Добрый ты, старик. Трудно таким, старик. А я злой, да? Я чеченец, да? Но я пришел помочь тебе, да? Ты старик и я - старик. Мы переживем эту войну, старик.
Чеченец закурил свою трубку, попыхтел ароматными кольцами и закончил:
-Хорошие у тебя внуки, старик, но слишком добрые. Курицу пожалели. Трудно им будет.
И чеченец ушел. А дед, торопливо и неумело ощипывая белую курицу, думал, что чеченец тоже добрый. И ему тоже трудно. Всем добрым трудно. Потому они всегда ищут и находят друг друга. Чтобы стало хоть немного легче.
- А Тебе - спасибо! - прищурился куда-то в полуденное солнце дед, - хорошо Ты это придумал, про курицу... Ты нас в беде слышишь, по всему видать. И дочка встанет, я теперь знаю, Ты только побудь еще с нами. А? А я Тебе молитвы выучу. Как пить дать - выучу, али сам сочиню...
В этот день коричневую курицу впервые выпустили гулять во двор. Она смешно порастопыривала свои подрезанные крылья и уверенно пошла в сторону соседских кур.
Ольга ШУЛЬГА,
Санкт-Петербург