Благовестницы

«Прежде нежели они воззовут»^[1]

Главы из книги миссионерки Дженни Мейер «Приключения с Богом на свободе и в узах», изданной в 1948 г. в Канаде. Продолжение. Начало в «Марии» №№26, 27 и 30.

В предыдущих главах автор писала о своем добровольном служении в царское время среди ссыльных на Сахалине, о том, как в советское время была осуждена за свои религиозные убеждения и как начались ее многолетние скитания по советским тюрьмам и лагерям.

Часть IV. «В узах»

«Так говорит Господь Бог: хотя я рассеял их по землям, но Я буду для них некоторым святилищем в тех землях, куда пошли они» Иез. 11:16.

Пусть слова хвалы, завершившие предыдущую главу, станут лейтмотивом для следующей главы, которая послужит ответом на вопросы читателей о том, что произошло со мной после ареста в июле 1927 года, когда и как я была освобождена и как смогла уехать из Советской России после почти четырнадцатилетнего пребывания там.

«Матушка Россия», как мы любим ее называть, не потеряла Бога. Да, она в значительной мере утратила свободу поклоняться Ему после тысячелетия формирования греко-православной церкви, когда власть перешла в руки решительных и принципиальных безбожников, марксистской партии, и на гигантской волне политических и социальных сдвигов многое из того, что оставалось в церкви и в религиозном мире загнившего, было вырвано и унесено прочь. Но таковы все революции, как гласит русская пословица: «лес рубят – щепки летят». Для тех, кто был свидетелем рубки тех огромных деревьев и летящих во все стороны щепок, было очевидно, что духовные корни веры в Бога в глубоком смысле этого слова не были вырваны, и дикая волна огромного разрушения и страдания не смогла навсегда смыть веру в миллионах и миллионах сердец.

Пророческое слово не позволяет нам ожидать, что Россия когда-либо станет действительно христианским государством (существует ли где-нибудь таковое?), но ее друзья доверчиво и молитвенно ожидают, что приливная волна Духа Святого пройдет через миллионы душ, жаждущих Бога, прежде чем настанет ночь, когда никто ничего не сможет делать, и придет Он, Единственный, имеющий право царствовать.

Наш этап состоял из пятидесяти пяти мужчин и двух женщин. За месяц до этого нас держали в тюрьме в Казани, где я встретила двух своих будущих подруг по ссылке – скромных монахинь. В конце февраля нас привезли в пункт назначения – маленький городок Краснококшайск. Это было старинное место ссылок со времен Ивана Грозного; окруженное вековыми лесами, которые делали побег отсюда почти невозможным, и где даже сейчас можно было повстречать медведя.

Наша группа заключенных, состоявшая из верующих и троцкистов, по приезде сразу расселилась. Мы смертельно устали, но были счастливы ощутить свободу передвижений; у каждого было лишь одно желание – найти себе что-то вроде дома. В моей группе было шестнадцать православных священников, шестнадцать монахинь, несколько адвентистов и я, член русской евангельской церкви.

К концу срока ссылки, в августе 1930, я надеялась на освобождение, но к моему удивлению, более даже, чем к сожалению, местный чиновник ГПУ объявил новое решение: о продлении ссылки еще на три года! «Вы не исправились, гражданка М., вы продолжали распространять свою веру и помогать своими подарками тем, кто нежелателен Советской власти». – «Хорошо. Куда вы собираетесь меня послать?» – «Можете сами выбрать место, но оно не должно быть ни в индустриальном центре, ни в крупном городе. Мы вас отпустим одну и верим, что по прибытии вы явитесь с рапортом в местное отделение ГПУ».

Я выбрала большую деревню Давлеканово около Уфы, на границе с Сибирью. Я знала, что Давлеканово было духовным центром менонитских общин Урала и Восточной Сибири, и отправилась туда, полная надежды найти там общение, которое наполнило бы мою жизнь. Я подала рапорт в Уфе и приехала в Давлеканово, – но, увы, волна яростного преследования пронеслась и над этим местом, и большинство меннонитов было либо арестовано, либо сослано в Сибирь.

Мне пришлось ходить от дома к дому, где жили русские или башкиры, стуча в двери и окна, как нищенка, прося ради Христа дать угол для пристанища, но только услышав, что я – «поселенец», они прогоняли меня, как опасную для них. Только одна дорогая русская сестра по имени Елизавета впустила меня, пренебрегши стыдом и опасностью, которые я могла на нее навлечь. Благодаря ей, я нашла, наконец, защиту от суровых сибирских ветров в глиняной пастушьей землянке, которую с помощью этой гостеприимной сестры отчистила и обставила своей походной кроватью и ящиками в качестве стола и стульев. Огромная русская печь, на которой мог поместиться человек, занимала половину землянки; маленькие окна не открывались, но это было, по крайней мере, подобием дома!

Зима продолжалась, и была ужасающе холодной и метельной! Как поселенец, я не имела права покупать хлеб и керосин, и приходилось пользоваться черным рынком. Но вскоре моя верная сестра через доверенное лицо из Красного Креста в Москве смогла найти меня и обеспечить деньгами, письмами, книгами и посылками. Меняя посылки на хлеб и керосин, я постепенно обзавелась маленьким хозяйством. Но все же та зима была тяжким испытанием, потому что в моем доме не было удобств. Воду приходилось носить издалека, огромные поленья нужно было оттаивать и распиливать, и все силы уходили на то, чтобы растопить гигантскую печь, огонь из которой часто был единственным освещением в моей землянке. И все же – слава Господу! – несмотря на темноту, жуткий холод, одиночество, долгие вечера, и ко всему этому прошлое, настоящее и будущее, тяготившие мою душу, особая близость Господа делала все это переносимым. «И Он ходил со мной, говорил со мной, и Он сказал мне, что я – Его».

И снова через сестру Елизавету я вышла на русских евангельских христиан, которые собирались в Давлеканово, а также на небольшую группу меннонитов и старого пастора, оставшегося верным своему маленькому перепуганному стаду. Я придерживалась привычки ограничиваться домом, но встречалась с братьями на служениях в обоих собраниях. Только один раз старый пастор посетил меня и тяжело вздохнул, увидев, как бедно я живу, но все же благодарно и мирно. Через восемь месяцев моей жизни в землянке она была неожиданно экспроприирована полицией, и я должна была искать нового места обитания. Тогда дружественная семья пастора приняла меня, и я счастливо принимала участие в общинной жизни полутора десятков человек (большинство из них были беженцами) в течение четырех летних месяцев.

Мой доверенный сообщил, что есть надежда на мое освобождение, но я, упаковав на всякий случай все самые необходимые вещи, была готова отправиться и в новые места. И это случилось в конце августа 1931 года – я была арестована Давлекановским ГПУ и перевезена в Уфу.

Через четыре недели пребывания в уфимской тюрьме под конвоем двоих солдат я отправилась в поезде в неизвестном направлении. Так я оказалась в Тифлисе, на Кавказе.

Тифлис

Меня отвели в местное ГПУ, где целый час допрашивал следователь, уже пятый или шестой по счету. Это был самый культурный и внимательный человек из всех, кого я до сих пор встречала, хотя он представился словами: «Я воинствующий безбожный марксист». И затем он засыпал меня вопросами такого рода: «Слышит ли ваш Бог молитвы только христиан или каждого, и может ли именно он (следователь) быть спасен?»; «Что является сердцевиной вашей веры?» На последний вопрос я с глубоким чувством ответила: «Жертвенная кровь Господа Иисуса Христа». Странно даже сказать, но он склонил свою голову и замолчал.

Камера, назначенная мне, была полна женщин, почти все они были грузинками. Мое появление взволновало их больше всего, как я позднее узнала, моей европейской внешностью. Они прыгали на своих досках, жестикулировали и болтали на непонятном мне языке, как будто на представлении.

Эта тюрьма была очень старая и неудобная. Она была вырыта в земле, находилась ниже уровня двора, с одним только маленьким, расположенным под потолком окошком, которое из-за непрестанного курения и других выделений двух десятков человек должно было быть открытым день и ночь. Холод был сырой, а камера никогда не обогревалась. Зима была очень холодной, до 19° ниже нуля. В этой камере у нас не было даже подобия постелей или мешков, но только по две плотно соединенных доски на человека, так что тела касались друг друга.

Мы не могли ходить, но только сидеть или лежать. Нашим единственным упражнением было марширование рано утром и вечером на тюремный двор, конвоируемые двумя солдатами, там мы мылись на снегу под кранами с холодной водой, и всегда перед глазами наших охранников. Утром и вечером мы получали чай и воду, а в полдень – миску неописуемого супа и фунт черного хлеба на день. За три с половиной месяца, которые я провела в этой камере, нас дважды выводили на прогулку во двор и дважды в баню. Крысы кишели повсюду. Мы никогда не могли избавиться ни от вшей, ни от клопов. Так как я прибыла из Уфимской тюрьмы с паразитами в одежде и багаже, то поначалу мои сокамерницы меня избегали.

В каждой камере был свой староста, избранный из заключенных. У нас в то время старостой была грузинская княжна, культурная женщина, которая умела наводить дисциплину среди двадцати шумных, беспорядочных, большей частью молодых женщин.

Те, у кого в Тифлисе была семья или друзья, могли раз в неделю получать посылку с домашней едой и бельем; ни бумаги, ни карандашей, ни ножей. И снова, как в Москве, мой Небесный Отец приготовил мне подруг и утешение, и я могла радоваться тому и другому через эти еженедельные посылки: здесь было принято делиться с сокамерниками. Но нравственная атмосфера была ужасной, я ее больше чувствовала, чем понимала, потому что все говорили по-грузински: в действительности очень немногие понимали русский, но нам удавалось объясняться. Еще с самого начала, когда все рассчитывали, что я приму участие в одном незаконном деле, я ясно дала понять нашему «коллективу», что никогда ничего подобного делать не буду, потому что отвечаю перед Богом за каждое слово и дело, которые для моей совести являются грехом.

Вскоре княгиня покинула нас, и мне сказали, что по своей образованности именно я должна была бы быть избрана старостой, «но, – сказали они, – за то, что вы не будете ни врать, ни участвовать в наших махинациях, мы вас не выберем». Я поблагодарила их и ответила, что даже если бы они меня выбрали, я не взяла бы на себя этой ответственности, потому что служу Господу. Как человеческие существа, равно лишенные свободы и страдающие в этой убогой камере, мы жили дружно, помогали друг другу, и меня уважали, я им даже нравилась; они понимали, что я не гожусь лишь там, где речь идет о чем-то незаконном.

Атмосфера дружелюбности внезапно изменилась с приходом в нашу камеру некоей Елены – молодой девушки с диким необузданным темпераментом и развязным злым языком. Она мгновенно уловила радикальную несовместимость наших внутренних миров. Как магнитом, она вытягивала зло из сердец всей компании, и все ополчились на одну меня. Не могу описать здесь, как злобно она себя вела, как богохульно высмеивала все, за что, как она знала, я стою. (Она хорошо понимала русский). Она превратила последние недели моего пребывания в этой тюрьме в пытку для меня.

Мы знали, что нас должны перевести в новую бетонную несгораемую тюрьму, в которой содержалось несколько тысяч заключенных. Я горячо молилась, чтобы Господь поместил меня в другую камеру, где не было бы этой воинствующей безбожницы Елены с дьявольским темпераментом. Но увы! Мы обе оказались вместе в маленькой камере всего на шесть человек. Моя душа отчаянно воззвала: «Господи, сейчас поспеши на помощь!» На память пришли столь многие ситуации из моей прошлой жизни, когда я оказывалась с проститутками, обитателями трущоб и с детьми – сущими дьяволятами! Как чудно дорогой Господь усмирял и изменял тех, кого я больше всех боялась, но именно их мне предстояло завоевать. Также было и в этом случае: я смогла тут же простить Елену, поприветствовать ее и отнестись к ней дружелюбно. Она среагировала мгновенно и тоже сердечно отнеслась ко мне. Я продолжала жить перед нею, как христианка, и она ни единым словом больше не оскорбила меня. Я не имела возможности взрастить это семя: вскоре Елену увели и Сам Господь взял на Себя заботу о ней.

Потом меня перевели в другую камеру, где снова было около двадцати сокамерниц – что за шумное, вспыльчивое общество это было! Я завоевала и их сердца, но должна была стоять, как кремень, против их беззаконных предприятий, особенно против ежедневного перестукивания азбукой Морзе, что было строжайше запрещено и могло навлечь на всех и на каждую из нас суровое наказание. В этом случае я тоже считалась бы среди нарушителей. Я трепетала при мысли о возможности потерять репутацию христианки, которую Господь помог мне пронести незапятнанной через несколько тюрем, к славе Его имени. Поверь мне, дорогой читатель, именно тогда я заново и более глубоко осознала, что значило для нашего Святого Спасителя быть «к злодеям причтенным».

Я знала, что близится время нового приговора в московском Верховном суде, а я была очень слаба и неспособна в ясном и твердом разуме выносить возможные допросы у следователя. Я написала своему следователю прошение о временном покое, и он согласился, послав меня на три месяца в одиночную камеру.

Окончание в следующем номере

Перевод М.С. Каретниковой

назад