житейские истории
«И ОТЯЖЕЛЕЕТ КУЗНЕЧИК»
Как удивительно Екклесиаст описывает старость: «И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: "нет мне удовольствия в них!" доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем. В тот день, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнут дщери пения; и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы...» (Еккл. 12:1-5).
Так образно описывается происходящее с человеком в старости: слепнут глаза («помрачатся смотрящие в окно»), выпадают зубы («перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось»), слабеет голос («замолкнут дщери пения»), сон становится тревожным («и будет вставать человек по крику петуха»), исчезает сила – в молодости человек подхватывает и легко несет мешок с картошкой, а в старости даже крошечный кузнечик кажется тяжелым.
Порой человеку хочется упростить жизнь, сотворенную Господом. Почему человек болеет? Почему становится старым? Почему люди, все до одного, умирают? Почему Всемогущий Господь сотворил жизнь на земле такую несовершенную, полную противоречий и печалей? Ведь мог же Он сделать людей вечно молодыми, вечно здоровыми, живущими без злобы и горестей?
Конечно, мог бы. Но нет, видно, была у Господа причина сделать этот мир именно таким непростым, таким разносторонним, таким богатым на ощущения и чувства! Очевидно, то, что нам кажется неправильным в мироздании или досадным в нашей собственной судьбе – является гениальной дальновидностью Творца, простирающегося мыслью в вечность!
* * *
Моя бывшая однокурсница оказалась в нашем городе на курсах повышения квалификации, и мы с ней встретились. Она купила шикарный торт и бутылку дорогой воды, а у меня дома и поесть было нечего. Остатками фаршированных перцев пришлось накормить пришедшего из школы сына, потом вернулись домой муж и две дочери, все накинулись на этот торт, заставив меня мучиться тем, что я – плохая хозяйка, негостеприимная подруга, и вообще – неудачница!
Я как будто увидела себя глазами подруги. Неразговорчивая, суровая, наша Галя со студенческих лет никогда не отваживалась на легкомысленный поступок, одевалась всегда чинно, скромно и слегка старомодно. Зато теперь в ней появилась самоуверенность: видимо, от занимаемой ею должности (она в своей провинции – директор школы искусств), какой-то здоровый застольный юморок и исходящая от нее плотская сила, которая, по-видимому, помогает ей управляться и по дому, и по хозяйству, и на работе.
С одной стороны, я чувствовала естественную симпатию к давно знакомому человеку, которого не видела много лет, но с другой стороны, наши жизненные позиции так разошлись, что я испытывала стрессовое состояние.
Галина смотрела на меня с состраданием.
– Не понимаю, – говорила она, – ты живешь в большом городе, в котором так много возможностей. У тебя такое же образование, как и у меня. Но неужели же ты не могла устроиться получше? Бегаешь по бабкам, ублажаешь, терпишь их прихоти... Ну что за профессия соцработник?!
– Я люблю свою работу, – как будто оправдывалась я, а щеки горели. – Знаешь, я нашла смысл жизни в Боге.
– О, только не говори мне ничего о Боге, меня это раздражает. Я понимаю, что твоя жизнь не удалась, и ты утешаешься в Боге, но это не для меня.
В ее словах звучало мощное чувство превосходства, так что я невольно втянула голову в плечи и почувствовала себя несчастной.
Дня три после Галиного отъезда я стряхивала с себя это ощущение ущербности. Пока наконец-таки снова не обрела душевное равновесие, покой и счастье.
* * *
Шла по шпалам на оптовый рынок. Смотрела вниз, на траву, которая неприхотливо выросла между рельсами. Как отрадно видеть незаасфальтированную землю, теплую, дышащую, с произрастающими на ней растениями.
Я думала о том, что благодаря моей работе я вхожу в дома многих людей, с которыми иначе никогда бы не познакомилась. Это пожилые, даже старые, люди. Старые люди, как старые книги: внешне они неказисты и потрепаны, их не выставишь на витрину или в книжный шкаф для красоты, но зато внутри у них – уникальные воспоминания, сложная судьба, неожиданные чувства, мысли и, порой, странные заблуждения.
* * *
Сегодня меня удивила моя подопечная Анна Елисеевна. Это несчастная женщина, ноги ее изуродованы болезнью, живот непомерно велик. Но, несмотря на страдания, она во многом осталась той алчной, резкой, грубоватой натурой, какой была смолоду. Когда меня к ней впервые привела заведующая, Анна Елисеевна встретила нас неприязненно. Визгливым высоким голосом она ругала заведующую, что ей часто меняют соцработников. Взглянув на меня с неодобрением, она недовольно проговорила:
– Привели какую-то... Теперь снова привыкай!
Но когда я у нее начала работать, она очень быстро превратилась в кроткую, предупредительную и вежливую женщину. Каждый раз выражала мне свою признательность. И, удивительно, я, кажется, полюбила ее больше других своих подопечных. А причина в том, что она действительно больше других нуждается в помощи.
Когда я прихожу к ней, она всегда жалуется на непереносимую боль, сокрушается, просит смерти. Полы в комнате затоптаны, так как из ранок на ногах постоянно вытекает гноящаяся жидкость, оставляя мокрые зловонные следы. Жалко смотреть на ее невыносимые мучения. Мне не раз хотелось сказать ей о Боге, но, зная ее плотскую натуру, я не решалась заводить с ней разговор на эту тему.
Однажды она жаловалась, что соседке надоело возиться с ней, и та вернула ей ключ. Слезы показались в ее заплывших маленьких глазках.
Тут я не выдержала, сказала:
– А вы помолитесь Богу.
Она так удивленно вскинула на меня свои глаза, что я спросила:
– Или вы не верите?
В ее взгляде появилось что-то по-детски беспомощное, она быстро-быстро заморгала и заговорила горячо и горько:
– Верю, верю и молюсь, но я даже не знаю, как молиться.
– А молитву «Отче наш» знаете?
– Знаю.
– Можно помолиться этой молитвой или молитесь своими словами. Попросите прощения за грехи. Просите облегчения страданий – и Господь Вам поможет.
Я ушла от нее растроганная, ибо нашла веру там, где и не думала найти.
Вскоре по просьбе Анны Елисеевны я принесла ей Библию.
Через несколько дней я зашла к ней. Она сидит на кровати, чистенькая, причесанная, держит в руках Библию, стала задавать вопросы, и я просидела у нее почти два часа.
Она рассказала, как в молодости приехала в наш город из деревни и устроилась работать на мукомольный завод грузчиком. Ее напарники, бывшие заключенные, научили ее ругаться матом, воровать муку.
Глядя на ее непомерно толстые, синюшно-лиловые, как будто налитые свинцовой тяжестью ноги, с твердой «слоновой» кожей, изъязвленные гноящимися ранами, я думала о том, что грузчик – это не женская работа. И о том, что в наше время в миру даже интеллигентные женщины пересыпают свою речь матом.
– Однажды ночью, – вспоминает Анна Елисеевна, – стащила я на заводе мешок муки (20 килограммов), и наткнулась на участкового милиционера, он меня забрал в участок. Я сижу и плачу. Испугалась страшно! Вот тут-то я молитвы вспомнила: «Отче наш» и девяностый псалом. И все твердила в душе, чтобы Господь мне помог. Участковый на меня сначала наорал, а потом говорит: «Отдайте ей этот мешок, и пусть уходит вон с глаз моих».
– Господь не одобрил Ваш грех, но поощрил Вашу веру. Грех не остается без наказания. Господь наказывает нашу плоть, чтобы спасти душу.
– Ой-ой-ой! Знала бы я, что Господь так меня накажет – никогда бы не грешила. Но почему, почему теперь Он не слышит моих молитв? Почему не посылает облегчения?
– Наверное потому, что, если бы Вам стало легче, Вы тут же забыли бы о Боге. Сказали бы в душе: «А зачем мне Бог? Проживу и сама». Правильно?
Она грубовато, по-плотски, засмеялась.
– Точно! Точно так бы я и подумала.
Но тут же спохватилась и испуганно проговорила:
– Нет, теперь я от Бога – никуда!
* * *
Есть среди моих подопечных супружеская пара: бывший полковник с женой. Живут они в очень скромном, чистеньком домике без удобств. В углу небольшой комнаты икона, под иконой – лампадка. Меня всегда трогают их супружеская верность, забота друг о друге, даже, кажется, сохранившаяся любовь. Нина Андреевна перенесла инсульт, плохо владеет руками и ногами, так ее муж сам готовит пищу. Приносит воду из колонки во дворе. Поливает цветы. И делает многие другие мелочи по дому.
Но со временем я увидела, что не все благополучно и в этой семье. Николай Корнеевич постоянно испытывает раздражение, злость ко всем окружающим. То ему кажется, что ему чего-то недодали из того, что ему положено как инвалиду войны. То он обижается на поликлинику, где потеряли его историю болезни, как ему думается, для того чтобы не выписывать бесплатные лекарства. Он часто повторяет свою излюбленную фразу: «Берию на вас надо! Берию!» Меня он, видимо, причисляет туда же.
Как ни трудно общаться с такими вот бывшими «заслуженными» коммунистами, которые не понимают того, что теперь они стали обычными беспомощными стариками, я совсем не злюсь и не обижаюсь на них. Не потому, что делаю над собой усилие, а просто потому, что я их полюбила, этих списанных неофициальным обществом людей. Ведь я и сама себя не так давно ощущала такой же списанной и ненужной, пока Господь не показал мне, что и я могу служить людям, приносить пользу своим существованием.
…В конце января выглянуло яркое солнце, запахло весной, снег островками лежал на тротуарах, потихоньку стекая и испаряясь. Мои ботинки размокли и разбухли, пальто показалось тяжелым и жарким. Я зашла в калитку, в маленький дворик, где мне все напоминало мое детство: колонка с водой, дорожки, сараи, даже запахи. Постучала в дверь и услышала привычную, каждый раз произносимую фразу: «Бегу, бегу! Спешу, спешу!». Щелкнула задвижка, и меня пригласили войти.
– Как жизнь? – так же привычно спросила я.
– Как в сказке, как в сказке! – ответил Николай Корнеевич, улыбаясь слегка ненатурально.
Вышла Нина Андреевна, опираясь на палочку, с трудом преодолевая за шагом шаг. Ее лицо, еще привлекательное, было приветливо и улыбчиво, лишь в глазах застыла выжидающая подозрительность, будто она и хотела бы верить людям, да уже не может.
Я, как всегда, под их взглядами суетилась больше, чем того желала, болтала не умолкая, и оттого чувствовала себя неестественной и напряженной. Доставала продукты, считала деньги, записывала заказы. Потом с облегчением вышла во двор, открыла сарай, и голова закружилась от знакомых с детства запахов. И все эти вещи, сложенные вдоль стен сарая: ведра, грабли, висящие на гвоздиках телогрейки – все показалось таким родным.
Достала ведро, тряпку, швабру, набрала воды, вернулась в аккуратный домик. Пока мыла полы в комнатах, мои старички чинно сидели в кухне, иногда что-либо говоря мне, тогда я оставляла швабру, выходила к ним, чтобы расслышать. Потом я стелила мокрую тряпку у порога, и они, взяв свои палочки, тщательно вытирали подошвы, переходили в комнаты, а я мыла кухню. Все это было похоже на некий ритуал, потому что повторялось каждый раз.
Они заказывали очень много таблеток, хотя и не верили в их лечебную силу. Пили, скорее, по-привычке, для поддержания некого порядка, который чувствовался здесь во всем.
Однажды я принесла им новый договор об обслуживании, и они, ожидая от жизни только худшего (повышения цен на обслуживание, отмены льгот, или еще какого-либо подвоха), были раздражены, щеки Нины Андреевны пылали. И мы долго не понимали друг друга.
В конце концов, у Николая Андреевича в сердцах вырвалось:
– Надо же доживать как-то!..
Эта фраза подействовала на меня удручающе. Доживать... Доживать. Неужто эта обреченность непобедима? Доживать никому не нужную жизнь, и думать лишь о том, чтобы быстрее умереть? Или же в страхе перед смертью цепляться за безрадостное существование?
О, нет! С верой в Бога все иначе! Душа верующего человека молодеет и обновляется, несмотря на то что тело болеет и стареет. Как люблю я наблюдать за нашими старичками в церкви! Как радостны их глаза, с каким вдохновением слушают они проповедь… Ведь для нас, верующих, вечность уже началась и жизнь никогда не кончится!
* * *
Снова еду к Анне Елисеевне. Позвонила – тишина. Толкнула дверь – открыто. В спальне никого нет. Со страхом заглянула в другую комнату. Анна Елисеевна сидит в кресле перед выключенным телевизором. Всякий раз, когда я ее вижу, в первый момент пугаюсь ее тучности и неподвижности. Две палки стоят возле нее начеку, без них она не может сделать ни шагу. Маленькие глазки моргают часто и беззащитно.
Я выложила на стол хлеб и яблоки. Она попросила яблоко.
Доживание. Опять доживание. Последствия тяжелой работы, безразличия к собственной жизни, последствия плотской алчности и безверия.
Анна Елисеевна заговорила. О том, что она одинока. Говорит с присущей ей грубоватостью.
– Вот, придет время умирать, и как? Хорошо, если в семье, а как мне одной? Свалюсь, в штаны наделаю, что тогда? Была бы у меня дочка, а то – сын. Позвонил. Ему на заводе палец отрубило станком. Болит, ой-ой! Ему сказали: «Пей водку, чтобы не болел». Сидит и пьет.
Она горько засмеялась, потом заплакала.
– Когда мать моя умирала, я к ней за тридевять земель поехала. У нее был склероз. Соседи ей говорят: «Твоя Аннушка приехала». Она отвечает: «Вы что! Моя Аннушка красивая была, худенькая, а это что за каракатица?» Бывало, уйдет, сама не знает куда, ходим, ищем, приводим домой. А иногда начинает жаловаться: «Аня, все мне детки показываются, покажется – и спрячется. И все в красных шапочках»... Это потому, что она аборты делала. Сама делала и меня научила. Только сейчас открылось мне, что это грех!
* * *
У меня двое новеньких, от которых все в нашем отделении отказались. Мужчина-инвалид, которому нет еще и 40 лет, и бабушка, которую все почему-то называют не иначе как Женечка.
Женечка открыла мне входную дверь с кокетливой улыбкой. С первых минут нашего знакомства стало очевидно, что она несколько не в себе. По ее словам соседи житья ей не дают, во дворе не здороваются. Все злые, все колдуют, наводят на нее порчу. Она никому не открывает, никому не верит, за порог дома не выходит. Потом начались жалобы на соцработников, которые были у нее до меня. Кто-то воровал ее шапки, кто-то украл постельное белье. А последняя, Лена, оказалась колдуньей.
– Она ушла, а я смотрю, на плите лежат обгорелые спички, друг ко другу головками повернутые. Зачем она их там оставила, а?
Я недоуменно пожала плечами.
– Это она колдовала! Колдовала! – угрожающе надвинулась на меня Женечка.
В глубине души возник холодок. Чего можно ожидать от ненормальной?.. Окинула взглядом ее высохшую фигурку. Тоненькие ручки, тоненькие ножки, сморщенное личико. Смотрит настороженно, чаще одним глазом, черным, маленьким, похожим на мышиный, прикрыв второй.
– Я почти совсем слепая, – слезливо продолжает жаловаться Женечка. – Вчера у меня чуть пожар не случился. Снимала с плиты кастрюльку, а тряпка загорелась, я ее бросила с перепугу, загорелась штора, еле потушила. Теперь сижу голодная. Боюсь подходить к плите. Может, ты мне сваришь манную кашку?
Я вздохнула. Нелегкая жизнь у человека, когда он живет в плену своих заблуждений. И сквозь страх перед непредсказуемым, таинственным миром ее психических помрачений, в сердце рождается сострадание к этой бедной, больной человеческой душе.
…Однажды я читала ей Нагорную проповедь Иисуса Христа. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут»... (Мф. 5:3-7).
Она смотрела на меня тихо и сидела смирно, напоминая укрощенного домашнего зверька.
– Я грешница, – заговорила Женечка, когда я закончила чтение. – Я прелюбодействовала с одним мужчиной. Был у меня очень хороший друг, мы собирались пожениться, а дочка сказала, что если я выйду замуж, то она уйдет из дома и будет жить в чужих подъездах. Мой друг приходил ко мне, когда дочка была в школе. Но в день воскресения он воскреснет, я снова стану молодой, и тогда мы поженимся. Я пойду к нему, и скажу, что я его люблю.
Я с сомнением покачала головой, но не стала расстраивать старушку. В воскресении не женятся и замуж не выходят, ибо все мы станем, как ангелы, и плоти иметь не будем. Так написано в Библии.
– У Вас есть дочь? Где же она сейчас?
– Моя дочь умерла. Занималась велосипедным спортом, упала, сломала копчик, и после четырех лет болезни умерла. Ей было 18 лет. Лет пять назад и я хотела покончить с собой. Пошла в соседний дом, поднялась на 9-й этаж, хотела уже прыгнуть. А тут из квартиры вышел молодой мужчина, остановился, спросил, как я себя чувствую. Я ответила, что хочу прыгнуть вниз. Он меня долго уговаривал и уговорил пойти домой.
Смотрю на эту 80-летнюю старушку, слушаю ее слабый, заплетающийся голосок, и кажется мне, что передо мной маленькая девочка, заблудившаяся в большом и страшном мире. И я благодарна Богу за то, что Он взял меня за руку, как несмышленого ребенка, и ведет по жизни. Без Него и мне было тяжело и смертельно страшно во все предыдущие годы.
Ты со мной… Ты со мной…
Ты со мной, да, Господь.
В Твоих я покоюсь руках…
– поем мы на богослужении с отрадой в сердце и с благодарностью в душе.
* * *
Прихожу к Анне Елисеевне, она стонет и причитает от выматывающей боли. Соседка принесла капустные листья обкладывать ей ноги, чтобы не горели. Изнутри у нее в ногах мучительная боль, а снаружи невыносимый зуд. Соседка сделала обезболивающий укол, я смазала раны мазью, обложила листьями, сверху надела чулки с отрезанными носками. От боли моя Анна Елисеевна качала головой, крепко зажмурившись. Сквозь сомкнутые веки сочились слезы.
– Может, Вам врача хорошего найти? – спросила я, – может, подлечат Вас, и не будет таких мучительных болей?
– Родненькая, найди! Найди мне такого врача, чтобы он сделал мне укол, и я бы умерла!
Я отшатнулась.
– Что вы! Разве так можно?! Вы думаете, что со смертью Ваши мучения закончатся? Но в аду они только начнутся!
Она широко открыла глаза, посмотрела на меня ошеломленно.
…Однажды подхожу к ее дому, а по дороге – растоптанные астры. От соседки узнала, что вчера Анну Елисеевну похоронил сын. А я еще этой ночью молилась о ней.
Неделю перед смертью она просидела в кресле, не вставая. Сын был с ней в эти ее последние дни. Когда я приходила, удивлялась происшедшим в ней переменам. Голос ее, всегда зычный, пронзительный, стал едва слышным. Смотрела она на меня как-то изумленно, но умиротворенно, как будто ее духовному взору открылось нечто новое, чего она еще не знала в земной жизни.
Давала мне денег больше, чем нужно, и говорила: «Пусть будут у тебя лишние». Деньги остались, я позвонила ее сыну, спросила, как вернуть их ему. Он сказал: «Помяните бабушку». Хотя в нашей конфессии не принято поминать усопших, я не стала спорить, потому что он не понял бы. Но меня глубоко тронуло, что она, чувствуя, что скоро умрет, видимо, специально давала мне лишние деньги на помин души.
Я думаю, что Анна Елисеевна отошла в вечность спасенной. Страдания очистили ее душу.
* * *
Иду после работы уставшая. Но сердце мое тихо благодарно сияет. Я размышляю о том, кто кому нужнее: я ли моим подопечным, или они мне?
Когда муж ругает меня за то, что я задерживаюсь на работе, стараюсь угодить всем и каждому, он говорит: «Ты думаешь, что твои подопечные тебя оценят? Ты думаешь, они тебя любят? Какая ты наивная! Просто, ты – дура, вот им и выгодно с тобой...»
Поначалу меня его слова пребольно задевали. Но, подумав хорошенько, я спросила сама себя: а кто я такая, чтобы они меня любили? Развеселить не умею, конфузлива, неразговорчива... «Трость надломленная». А если им выгодно со мной, то и хорошо, и радостно мне, и Господу за то моя благодарность! И стыдно становилось от того, что, делая такую малость, я получаю безмерно: этот мир в душе!
Прохладный ветерок то коснется лица, то будто отпрянет, то затанцует вокруг, поднимая пыль. Ветки деревьев где-то далеко вверху, в просторном небе, тяжело, с усилием качаются, ворочаются. И белые облака плывут, вечно плывут в небесном океане.
Я счастлива, Господи! Благодарю Тебя!
Надежда Чекалина,
Ростов-на-Дону