жены великих

«Я самая счастливая»

 

«Я самая счастливая из жен­щин», – так написала Александра Григорьевна Муравьева своему мужу, сидящему в одиночной камере Петропавловской крепости, который умолял ее: «Мой ангел, я падаю к твоим ногам, прости меня! Во всем мире у меня остались только мать и ты. Молись за меня Богу: твоя душа чиста, и ты сможешь вернуть мне благосклонность неба...».

Да, слу­чается так, что мужчины вдруг ослабе­вают, а мужество обретают женщины, неся своим мужьям силу и надежду. С женами декабристов было именно так.

Многое можно сказать о самоотвер­женности и верности, искренней люб­ви и сострадании одиннадцати жен декабристов, последовавших за своими мужьями из блеска и роскоши велико­светских салонов на каторгу в Сибирь, отказывавшихся не только от приви­легий дворянского звания, но и от детей, родителей, друзей.

Слова Александрины Мура­вьевой: «Я самая счастливая из женщин...» оказались пророческими. Быть анге­лом для несчастного мужа, разделять с ним не только славу, почет, благополучие, но и несчастье, страдание, унижение – это прекрасно, это по-Божьи.

Тот, кто бывал в Иркутском музее декабристов, наверное, обратил внимание на Библии, представленные в экспозиции. Есть много высказываний бывших заключенных и ссыльных о том, как они благодарили Бога за то, что Он именно так распорядился их судьбой, что жизнь, проведенная в рудниках, забайкальских поселках и городах, оказа­лась насыщенней, плодотворней и уж, конечно, более христианской, чем если бы эти люди знали одни балы, свет­скую суету, пустые разговоры и погоню за чинами. Зачастую именно женщины были благовестницами – и для своих мужей, и для всех окружающих.

В мно­гочисленных мемуарах, письмах, остав­ленных нам декабристами, их женами, детьми, друзьями, то и дело мелькают строки о том, как женщины читали и объясняли Священное Писание, как шили рубахи для полуголых уголовни­ков Благодатного рудника, как брали на воспитание сирот, как княгиня Ма­рия Николаевна Волконская ходила по избам с Библией, со словом утешения.

Александрина Муравьева скончалась двадцати восьми лет в Петровском за­воде. Смерть ее потрясла всех. Тридца­тишестилетний Никита Муравьев стал седым в день смерти жены. На могиле Александрины и двоих ее детей по­ставили памятник и часовню с неуга­симым огнем. Лампада эта светилась даже через 37 лет, о чем свидетельство­вал декабрист Горбачевский, не захо­тевший уехать из Петровского завода после амнистии. Однажды он встретил на могиле молящегося генерала Черка­сова, который был много наслышан о Муравьевой, ее светлом облике, и спе­циально приехал, чтобы поклониться праху ангела, поблагодарить Бога, что на эту землю Он посылает такие све­тильники...

Интересных писем, стихов, вос­поминаний так много, что не знаешь, какой документ при­вести, чтобы показать ту удивитель­ную атмосферу, которую создали жены декабристов.

Вот строки из письма декабри­ста В.Ф.Раевского Н.Н.Бердя­еву, 1831 год: «Так угодно было высшему Промыслу, Сибирь сделала меня новым человеком, если я не имел необходимости прежде всего в вере, то здесь в первый раз в жизни сомнения мои начали исчезать, и новый свет ре­лигии, как в тумане, засиял в глазах. Я начинаю и, конечно, буду иметь всю надежду, всю опору на прекрасный и спасительный Крест, который мне ка­зался так тяжек прежде... Но при са­мой чистой, крепкой вере человеку в этой жизни нужна опора, соучастие от людей. Крест может нас примирить с протекшим, со смертию, но кто может соделать жизнь покойною, приятною, как не ближние или друзья, или их со­участие и любовь?»

А вот из письма А.Бестужева: «И не стыдно ли было нам падать духом, когда слабые женщины возвысились до прекрасного идеала геройства и самоотверженности? По­истине, когда я думаю об этом, я про­никаюсь чистым и умиротворяющим душу восторгом. Это освежает мой дух и примиряет с человеческим родом, та­ким надменным и низким».

В записках Волконской, написан­ных с улыбкой, она описывает себя и других знатных дам, впервые в жизни осваивающих пре­мудрости кухонной жизни: как они старались буквально из ничего приго­товить узникам что-то вкусное, как их изнеженные и неумелые ручки терли, мяли, жарили...

Мы с вами, конечно, не княгини, но нам пример жен декабристов мо­жет быть полезен. Особенно тем, кто оставляет удобную городскую жизнь, а то и теплый родительский дом, и едет далеко вместе с мужем-миссионером или пастором в маленькую сельскую церковь, чтобы начать совсем новую, суровую и прозаичную жизнь. И оказывается, что очень трудно быть всегда подтянутой, при­чесанной, прилично одетой, иметь уютный и гостепри­имный дом, радовать мужа нехитрыми, но изобрета­тельными блюдами, рожать и воспитывать детей. И при этом чувствовать себя счастливой, как Александрина Муравьева...

Об одной женщине я хоте­ла бы рассказать подробнее – Наталье Дмитриевне Фонви­зиной. Этой женщине было мало забот о муже и его друзьях, и она взяла себе за обыкновение встречать новых узников.

Однажды Фонвизина, Аннен­кова и Муравьева встречали в Тобольской пересыльной тюрьме группу петрашевцев. Это было в январе 1850 года, у женщин за пле­чами – по двадцать четыре года катор­ги! Они упросили смотрителя острога разрешить свидание с осужденными и пробыли с ними целый час: помоли­лись, благословили и каждого одарили Евангелием. Среди новых каторжан был великий русский писатель, буду­щий автор «Братьев Карамазовых» и «Идиота». Маленькую черную кни­жечку, подаренную ему в Тобольской пересылке, Федор Михайлович До­стоевский бережно хранил всю жизнь, читал и перечитывал на нарах, учил каторжных по этому Евангелию грамоте, а перед самой смертью просил жену раскрыть и чи­тать Евангелие, после чего подарил своему сыну Федору как са­мую большую драго­ценность. Сейчас это Евангелие хранится в музее...

Наталья Дми­триевна была удивитель­ной женщиной – и по глубине своей веры в Господа нашего Иису­са Христа, и по силе перенесенных страда­ний, и по миссионер­ской деятельности. Ее активность, бодрость, предприимчивость – укор многим из нас. Впоследствии между Фонвизиной и Достоевским завязалась переписка. Некоторые выдержки из этого удивительного диалога между двадцатитрехлет­ним юношей и умудренной страда­ниями женщиной мы и приводим. Письма так интересны, что хотелось бы привести их полностью. Не под влиянием ли этой слабой женщины христианство у Досто­евского после каторги стало более живым и действенным?

 

Фонвизина – До­стоевскому, 8 ноября 1853 года.

«...Истинное утешение получить от вас какую-нибудь, хоть и не полную, но все-таки задушевную весточку – сетовать теперь, по вашим об­стоятельствам, не приходится – не толь­ко гнев, но даже самые сетования были бы неуместны. Я человек вышколенный, умею терпеть, умею ждать, умею также и быть благодарной за все мной полученное в жизни, и особен­но за получаемое неожиданно. Итак, благодарю Бога и вас за доставленную мне радость письмом вашим, хоть в нем собственно об вас и мало радостного. Главное, что вы живы и по возможности переносите тяжесть вашей жизни тепе­решней. Слава Богу за это, Слава Богу и за то, что в этой земной жизни все протекает, и если жаль нам чего-нибудь приятного, исчезающего от нас безвозвратно, то мо­жем утешаться, что тяжелое для нас также может исчезнуть и замениться лучшим. Да если бы, наконец, наше счастье могло всег­да остаться при нас неизменным! Сами-то мы по закону природы для него изменяе­мы беспрестанно и ускользаем от него не­заметно для нас самих. Скажу вам, что для меня в жизни моей было одно время (это уже очень давно!), время такого полного земного счастья, что оно мне, наконец, на­скучило. Уверяю вас, что говорю вам прав­ду – до того наскучило, что всеми силами души моей и всеми желаниями сердца моего вызывала какую-нибудь перемену – хоть несколько и боялась делать эти и другие предположения к изменению. Не правда ли, что это было не только глупо, но и неблагодарно с мой стороны – мне было тогда 22 года от роду. Впоследствии было другое время такого полного, беспредель­ного, неукротимого горя, что с жадностью я хваталась за болезни и случавшиеся тог­да разные житейские неприятности, чтобы только отвлечь внимание от убивающей меня печали. Правду говорят, что утопа­ющий готов хвататься за бритвы, если бы они попались ему под руки, чтобы только не утонуть. Как же не благодарить Бога за то, что Он, зная природу каждого из нас, все в жизни каждого уравновешивает, чтобы все поучало и умудряло ответом. От нас зависит всем пользоваться и соби­рать нравственное неотъемлемое людьми сокровище. Очень верю, что теперешнее существование вам наскучило. Но вы мо­лоды, очень молоды в сравнении со мной, отжившей и переживавшею себя. Я сама не узнаю себя, когда сравниваю с тем, что было прежде. И слава Богу, что я не та уже! Хоть и теперь не совершенно собою до­вольна, но ведь я еще живу на земле.

Вы говорите о вашем одиночестве, конечно, оно очень тягостно, но иногда невыносимо и общение, во всяком случае, по пословице – лучше быть одному, чем в худой компании. Что мудреного, что вы живете надеждою. Вы молоды, и нравственные силы у вас в полном развитии – и жизнь сама далеко перед вами развивается. Но я-то, вообразите, тоже живу надеждою! Надеждою даже на невозможное по всем теперешним обсто­ятельствам. Но когда-нибудь, может быть, и вероятное.

Простите, мой добрый, дорогой Ф.М. Я также верю, что когда-нибудь увидимся, но когда и как, знает про то Бог мой! Знаете ли, мне все кажется, что это будет именно под другим небом, где-нибудь далеко от­сюда. Тогда, когда вы воскреснете душою и здоровьем, тогда как, может быть, я буду получше чувствовать себя и по душе, и по здоровью.

Сердечно преданная вам Н.Ф.»

 

Из ответного письма Ф.М. Досто­евского Н.Ф. Фонвизиной.

«Не потому, что вы религиоз­ны, но потому, что сам пережил и прочув­ствовал это, скажу вам, что в такие мину­ты жаждешь, как «трава иссохшая», веры, и находишь ее, собственно, потому, что в несчастье яснеет истина. Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и со­мнения до сих пор и даже (я знаю это!) до гробовой крышки.

...Вот уже скоро пять лет, как я под конвоем в толпе людей и ни одного часу не был один, быть одному – это потреб­ность нормальная, как пить и есть, иначе в насильственном этом коммунизме сдела­ешься человеконенавистником. Общество людей сделается ядом и заразой, и вот от этого нестерпимого мучения я терпел бо­лее всего в эти четыре года.

Самое несносное несчастье – это когда делаешься сам несправедлив, зол, гадок, сознаешь все это, упрекаешь себя даже – и не можешь себя пересилить. Я это испы­тал. Я уверен, что Бог вас избавил от этого. Я думаю, в вас, как в женщине, гораздо бо­лее было силы переносить и прощать».

 

У Фонвизиной в Сибири был друг, русский миссионер архимандрит Макарий, с ним потом был хоро­шо знаком и Достоевский, и, как говорят специалисты, этот евангелист стал одним из прообразов старца Зосимы в романе «Братья Карамазовы». Именно ему при­надлежат слова, которые теперь часто ци­тируют: «Господи! Что за книга это Свя­щенное Писание, какое чудо и какие силы даны с нею человеку! Люблю книгу сию! Гибель народу без Слова Божия, ибо жаж­дет душа Его Слова и всякого прекрасного восприятия. Толкуйте народу Евангелие неустанно...»

Вместе с отцом Макарием Фонвизина шла в школы, занималась духовным про­светительством, вместе с ним мечтала о переводах Библии на русский язык. Из­вестна рукопись Фонвизиной, которой за­читывались декабристы – ее толкование на молитву «Отче наш».

Фонвизина была разлучена со сво­ими детьми, впоследствии ее сыновьям дали разрешение при­ехать в Сибирь, но пути Божьи неиспове­димы. Несчастные родители были лише­ны этого счастья на земле. Старший сын внезапно заболел и скончался, младший – тоже. Позже мать, приехав в Одес­су на их могилу, поставила там огромного размера крест с отлитой из бронзы фигурой Спасителя. Двое детей, рожденных Фонвизиной в Сибири, тоже сконча­лись в малолетнем воз­расте. Но вера Натальи Дмитриевны не поко­лебалась и после этих тяжких испытаний. У нее удивительно глубо­ко было выработано са­моотречение, постоянная готовность к жертве.

Муж ее, Михаил Александрович, ранее равнодушный к евангельской вести, отошел в вечность с живым упованием на Господа. Впоследствии Наталья Дмитриевна вторично вышла замуж за декабриста Ивана Пущина. Совместная их жизнь была весьма корот­кой. Но время не прошло даром: под влия­нием любимой, горячо верующей женщи­ны сердце Пущина отозвалось на призыв Христа, и он скончался с молитвой на устах.

А Наталья Дмитриевна возвратилась к своей прежней жизни – «что может делать доброго твоя рука – делай».

Человеку не дано прозревать времена, мы можем лишь догадываться о том, сколь скорбен, но и плодотворен был крестный путь этих прекрасных женщин. И лишь в вечности нам откроется вся полнота их духовного подвига, самоотвержения и пламенеющей веры.

 

Ольга КОЛЕСОВА

 

назад