История одной жизни

Голубка

Я всегда хотела иметь много денег. Тех самых проклятых и любимых денег, которые смогли бы на всю жизнь избавить меня от родителей. Вернее, от моей зависимости от них. Как они мне надоели со своими скандалами, взаимной ненавистью и ненавистью ко мне! Они ненавидели друг друга за то, что когда-то в молодости ошиблись в выборе и поженились. Они ненавидели меня, потому что своим рождением я усложнила их жизнь и сделала развод мучительным и долгим.

Когда мне исполнилось четырнадцать, я поняла, что самое сильное чувство между людьми – ненависть. Я научилась жить, используя чужую ненависть себе во благо, и сама научилась ненавидеть. Ненавидеть родителей за то, что они наполнили мое детство ненавистью. Ненавидеть себя, потому что считала свое рождение и существование источником этой всепоглощающей ненависти в семье. Но больше всего я ненавидела мать. Потому что при малейшем моем проступке она кричала на всю квартиру:

– Ты вся в своего отца! Такая же, как он, – и следом за словами «такая же» следовали эпитеты, достойные худших представителей человечества. А однажды, когда я в очередной раз оказалось лишней в доме матери, она сказала почти спокойным, а потому непривычным, голосом. Голосом, которым, наверное, другие матери произносили слова ласки и нежности:

– Я тебя ненавижу. Будь ты проклята... – Она отвернулась от меня и ушла в теплый свет своей уютной комнаты. Но я всегда знала, что этот уют и тепло она создавала не для меня. В который раз она пыталась вновь и вновь начать жизнь сначала, начисто вычеркнув из нее моего отца и меня, как наихудшее воспоминание о молодости. И мне стало жаль мать после этих ее неожиданных слов, сказанных еще более неожиданным голосом.

Идти я могла только к отцу. Наверное, он тоже не хотел, чтобы я нарушала его попытки начать жизнь сначала. И его новая женщина тоже, наверное, не хотела видеть в своем доме меня, такую ершистую. С какой стати ей было разбивать мою оборону, добираться до моего внутреннего потрепанного мирка? И я сдалась. Сдалась в плен тому миру, который не отвергал меня. Я решила начать собственную жизнь, которую ценила ничуть не больше, чем ценили ее мои родители.

Наверное, отец все-таки любил меня. Может, потому, что я внешне была похожа на него: такая же высокая и стройная, и лицо мое, измененное женской природой, было таким же красивым и ярким, как его. Отец даже обнял меня, когда я садилась в питерский поезд. Он подал мне чемодан, большой пакет с продуктами в дорогу и вдруг сказал:

– Лена, я так хочу, чтобы ты забыла все плохое, что было у тебя в жизни. Пусть у тебя все получится: и учеба, и личная жизнь... Ты прости нас, – но тут голос его споткнулся, и отец поправился, – прости меня.

Забыть плохое... Скажет тоже! Если я забуду плохое, то мне вообще нечего будет помнить. Что у меня было еще, кроме этого плохого? Наверное, мои родители очень постарались, чтобы ребенок, который вообще легко прощает своих родителей, не смог вспомнить о своем детстве ничего хорошего. Интересно, из бутылочки меня тоже кормили с ненавистью?

– Конечно, папа, – подарила я ему утешение. В конце концов, глаза его действительно были виноватыми. Да и рука, протянувшая мне тугую пачку денег, показалась мне почти родной.

Я выглядела старше своего возраста, а мой смелый, ничего не боящийся взгляд, сбивал с толку многих. Да и чего мне было бояться? Мне нечего было терять, кроме собственной жизни и будущего, которое я тоже понемногу начинала ненавидеть.

…Мое красивое тело нравилось мужчинам. И я сразу поняла, что оно будет служить источником моего достатка. Такого достатка, который, наконец, положит начало моей независимости от родителей. Я не помню, где и с кем потеряла девственность. Когда я очнулась на тахте в серой от табачного дыма комнатенке, рядом тихо похрапывал какой-то смешной пузатый мужик с неопрятной бородой. На полу, на разостланных пальто и куртках, лежала Аня, моя напарница по проживанию в этой чужой комнате. Рядом с ней лежал какой-то волосатый коротышка. Вонь в комнате стояла такая, что к горлу подкатила тошнота.

Я встала с тахты и, борясь с головокружением, отправилась в уборную. На обратном пути в проеме кухонной двери я встретила соседа по квартире, такого же квартиранта, как и мы с Аней. Он споткнулся глазами о мой голый живот и произнес какой-то хрюкающий звук.

– Чего? Чего тебе надо? – я уже понимала, чего именно он хочет от меня, но так тошнило и я так устала! Но сосед, помелькав перед моими глазами иностранной денежкой, умело уложил меня прямо на свой разделочный стол. Я закрыла глаза, не имея ни сил, ни желания сопротивляться его грубым и жадным толчкам. В этот день мне исполнилось семнадцать лет.

Нас с Анькой заприметила Куча. Она была уличной женщиной со стажем, а грудь ее была столь велика, что действительно напоминала бесформенную кучу. Как ей удавалось затиснуть ее под обтягивающие свитера и блузки, оставалось загадкой. Куча сразу сказала, что таким красоткам, как мы с Анькой, нужна более широкая и красивая дорога. Конечно, дорога эта вела в гостиницу, где все «девочки» подчинялись ей, Куче. Куча нас не обижала: она забирала только треть нашего заработка, вовремя находила клиентов, и к концу осени у меня в жестяной банке из-под чая лежали уже двадцать две тысячи долларов.

А потом я влюбилась. Я встретила Митю в маленькой закусочной, куда спряталась погреться от ледяного осеннего ветра. Он стоял за высоким угловым столиком и как-то очень скучно жевал пирожок. Мы встретились глазами, и Митя вдруг улыбнулся своей подкупающей улыбкой. До сих пор мне никто и никогда так не улыбался. И я поняла, что отдам все на свете за то, чтобы он улыбался так рядом со мной. Потому что за такой улыбкой никогда не будет места ненависти.

Митя учился и работал. Учился он в художественном училище, а работал дома. Он рисовал портреты. Они мне нравились. Но когда на большом листе ватмана Митя нарисовал мой портрет, я поняла, что он – не художник. Потому что с портрета на меня смотрело незнакомое лицо. Красивое женское лицо, с похожей прической, но не мое. Я хмыкнула, а Митя, разом поняв мою иронию, рванул лист пополам. Женщина продолжала улыбаться своими разорванными губами и почему-то стала немного похожа на меня. Больше Митя меня не рисовал никогда.

Мы жили весело и дружно. Но после новогодних праздников мои деньги неожиданно закончились. Митя всю ночь проурчал пустым животом, а утром, пряча от меня глаза, вдруг попросил:

– Лен, может, ты опять подработаешь, а?

Сердце мое как будто упало в ледяной сугроб – так стало холодно и колко. Я все еще хотела верить, что Митя любит меня, но слово «использовал» как-то уверенно устроилось в моей голове и больше не уходило. Я знала, что мои деньги ушли не только на еду и Митины краски. Наверное, тот самый «кайф», который Митя считал своим вдохновением, и съел все мои тысячи баксов.

Я пошла в гостиницу искать Кучу. Оказалось, что она не захотела делить свою территорию с каким-то азербайджанцем, и ее убили. Два дня назад. Я покрутилась среди девочек, но они были напуганы, никто не хотел разговаривать. Клиентов тоже было мало – не сезон. И я пошла на вок­зал.

– Принесла? – Митя выхватил у меня разноцветные деньги и тут же куда-то умчался. Пришел он очень скоро, в руке у него был пакет с сосисками, хлебом и молоком. Но я видела, что он радуется совсем не продуктам. И радость его была такой завидной, что я неожиданно для себя попросила:

– Дай и мне.

Мне опять было наплевать на себя. И я опять ненавидела себя. Но за те месяцы, которые прожила в ощущении Митиной любви, я научилась испытывать другие чувства. Мне очень хотелось вернуться к ним, но мозг упрямо напоминал проклятое слово «использовал». А после укола это слово растаяло, и я вновь почувствовала себя нужной и любимой. И Мите нужной, и самой себе.

Потом пришла весна, и Митя уехал на каникулы к своей маме. Мне ехать было не к кому, меня никто не звал и не ждал. Я пошла к азербайджанцу, который сменил в гостинице Кучу. Он «принял» меня на работу. Я обрадовалась, хотя знала, что теперь буду отдавать половину заработка.

Осенью вернулся Митя, и мы опять зажили весело и счастливо. Я была красивой и почти счастливой! И забота у нас с Митей была одна на двоих, поэтому мы с ней пока справлялись.

О том, что у меня будет ребенок, я узнала от хозяина. Однажды он спросил:

– Ты что колотишься без перерыва? У тебя что ли нет этих дней?

И я вспомнила, что правда – нет. Уже давно. Я нашла в сумке свой календарик и увидела, что уже три месяца не зачеркивала эти дни.

О том, что это мой первый и, может быть, последний ребенок, я тогда не думала. Мне хотелось только одного: поскорее избавиться от него, потому что он мешал мне работать. Аборт сделала наша «штатная» врачиха, назвав меня неряхой.

– Не будешь беречься, подхватишь не только беременность, – пригрозила она.

«Подхватывать» я не хотела. С запоздалым опасением, узнав на следующий после аборта день результаты своих анализов, я вдруг поняла, что умирать еще не готова. Наверное, я все еще пыталась чуть-чуть любить себя.

Митя бросил меня следующей весной. Деньги опять кончились. Когда он продал мою дубленку, мы сделали по последнему уколу. А потом он ушел.

Я плохо помню, как прожила лето. В моей жизни опять появилась Аня. Она приводила с собой клиентов. От них пахло вокзалом и поездами. Мы покорно и торопливо отдавали им свои тела, мечтая поскорее получить плату и побежать за очередным пакетиком. Это было совсем близко, за углом соседнего дома. Но до него нужно было ползти и ползти, барахтаясь с чужими грязными и липкими телами. Однажды какой-то молодой таджик, задержавшийся у нас на два дня, разбил наше единственное зеркало. Мы с Анькой обрадовались. Наконец-то мы больше не будем видеть свои распухшие лица с блестящими, как у больных собак, глазами.

Один раз мне показалось, что я схожу с ума. Это было морозной зимой, когда я еле волочила ноги, стремясь поскорее добраться до своей комнаты и развернуть заветный пакетик. «Как холодно, Господи», – мелькнуло вдруг непривычное слово.

Какая-то странная женщина, внезапно оказавшаяся на моем пути, широко улыбнулась мне и сказала:

– Если бы ты знала, как тебя любит Бог! Как же Он тебя любит, – повторила она, – зайди к Нему, поговори, – ее рука протянулась к церквушке, старой, почти незаметной среди высоких новостроек. Я бы ее тоже не заметила, если бы женщина упорно не опускала руку.

«С ума сошла тетка. Или я с ума сошла. К кому зайти и с кем поговорить?», – я не стала думать эту мысль, потому что мне от нее стало тоскливо и страшно. Я не привыкла бояться и тосковать. По ком или по чем тосковать-то?

Но ночью я вспомнила, что у той тетки была улыбка, которой мне раньше улыбался Митя. И за этой улыбкой мне когда-то чудилась любовь. «Ты сходишь с ума, – сказала я сама себе, – кому ты нужна? Ее Богу, что ли?». Но мне стало почему-то обидно, что у кого-то Он есть, а у меня нет. Обидно впервые за всю мою двадцатилетнюю жизнь. Ведь я знала, что такие, как я, Богу точно не нужны.

А на следующий день я впервые украла. И сразу попалась. Толстуха кричала так, как будто в ее сумочке лежал миллион. А там и было всего-то пятьсот рублей. Убежать я не смогла, потому что давно не ела. В милиции меня обыскали, осмотрели и направили на анализы. То, что у меня СПИД, я узнала почти с радостью. «Наконец-то, – мелькнула успокаивающая мысль, – наконец-то я умру». Смерть тогда казалась мне спасительным сном. Я устала от жизни, устала от постоянного «доставания» дозы, устала от ломки, которая неизбежно догоняла в дни безденежья. И еще меня стало тошнить от всех этих вокзальных клиентов. Раньше не тошнило. Наверное, после слов той тетки затошнило. Ну и ладно, теперь всему наступит конец. Ну и пусть.

В Вологде были жуткие женские тюрьмы. За толстыми мрачными стенами все заключенные покорно плели волшебные вологодские кружева. Тюремное начальство жировало на бесплатных работницах, как никто в округе. А меня посадили в отдельную нору в холодном сыром подвале. Камерой это квадратное пространство с вечной тухлой лужей на полу назвать было невозможно. Я знала, что заслужила эту отдельную нору. С крысами, с лужей, с покрытыми солью стенами. Заслужила теми криками, полными ненависти и душевной грязи, которые так хорошо выучила в детстве. Мне хотелось поскорее убраться с этого света, и я усердно и энергично прокладывала себе дорогу вниз, в никуда. Я знала, что в никуда. Потому что даже если существует на свете Бог, со всеми своими раями или жизнями после смерти, то это все ждало не меня. Не такую, как я. Я потерялась здесь, в жизни, значит, потеряюсь и там, в смерти.

Мне нельзя было работать вместе со всеми, потому что даже капля моей ядовитой крови могла погубить чью-то жизнь. Мне было плевать на собственную, но почему-то было жаль чью-то чужую. Так и просидела я почти два года, деля свое одиночество с суетливыми крысами, с промозглым воздухом и разъедающей тело солью. Я уже давно забыла о муках ломки, муки скуки и тоски оказались куда страшнее. Однажды, несколько раз согнув и разогнув алюминиевую ложку, я получила острый зазубренный резак. К боли я была равнодушна, да и больно-то было только в первый миг. А потом даже весело стало, потому что серая камера впервые за долгие месяцы вдруг окрасилась в красивый алый цвет. Я успела удивиться, что кровь во мне все еще красная. Как это? Я вся почти синяя, а кровь во мне – красная.

Белый потолок кружился надо мной веселой каруселью… Нос вдруг уловил запах горячего супа. Живот, давно распластавшийся плоским блином, вдруг завопил так громко, что эхо отскочило от пустых стен палаты.

– Проснулась, милая, – кто-то ворковал недалеко от меня, мерцая белой тенью. Мне вдруг захотелось, чтобы я не ошиблась, и это меня назвали смешным словом «милая».

– Поешь, голубка, суп горячий, свежий, – между тем продолжала невидимая сиделка.

«Голубка» – это уже было слишком. Я хотела взмахнуть рукой и опрокинуть и тарелку с супом, и табурет с сиделкой возле моей кровати. Но мой живот вдруг принялся руководить. Он заставил меня открыть рот и жадно заглотнуть первую ложку. Вкуса я почти не почувствовала. Помню только, что суп был горячий и немного сладкий от давно забытого жареного лука.

Я прозвала свою сиделку Голубкой. Нет, я не разговаривала с ней, и даже не смотрела в ее сторону. Глаза все еще болели из-за соли, покрывавшей стены моей камеры. Только сейчас я поняла изощренность этой двухлетней пытки. Глаза все время ядовито слезились, и я решила не открывать их, чтобы не видеть опротивевшего мне мира. Я только слушала, хотя и слушать было трудно. Кровь почему-то хлопала в ушах, заставляя ловить звуки, пробивавшиеся как будто через плотный слой ваты. Как в детстве, когда мне делали компресс на больные уши.

Голубка с утра до вечера, едва я открывала глаза, начинала говорить со мной. И работа не останавливала ее. Она протирала мое тело, переворачивая его на плоском матрасе, подмывала меня, меняла утки, расчесывала ежик волос и все время говорила. Я сама не заметила, как стала повторять за ней слова, которые как будто всегда сидели в моей голове. Слова эти, как пылесос, высасывали из моего сознания всю грязь, все то, что называлось одним словом – мат. Они высасывали воспоминания о грязных телах мужиков, о запахе грязной комнаты и холоде соленой камеры. И однажды я произнесла эти слова без подсказки, как будто знала их всю жизнь: «Отче наш, сущий на небесах...». Я смаковала каждое слово, находя в них глубочайший смысл. И почему-то поверила своей Голубке, что Бог меня любит. И ждет, что я позову Его.

Вдруг мысль о СПИДе заставила меня моментально и очень болезненно опуститься в своих надеждах. Я вспомнила, что последний раз плакала лет в семь, когда больно разбила коленку. Мать тогда еще утешала меня. Умела еще утешать. И помню, как я приткнулась ей в плечо и выплакивала свою детскую боль. Но сейчас боль была не детской. Не было больше маленькой девочки Лены, которая все еще помнила свою мать. Была усталая измученная женщина, которая шла по неровной тропе. И на эту тропу ее направила чья-то злая сила и воля. И тропа эта вела к смерти и только к смерти. И я впервые поняла, что не моя воля и не мои желания швырнули меня на эту тропу. И я услышала вдруг свой голос, рассказывавший Голубке все-все – и о родителях, и об их разводе, и о тихих словах матери, из которых я помнила только проклятие, и о Мите, и о его просьбе «подработать». Я даже вспомнила ребенка, неизвестно от кого зачатого, но все-таки моего. И последними, вырвавшимися из моего воспаленного долгой речью горла, были слова:

– Я убила свою девочку.

Тишина, в которую я погрузила себя и свою терпеливую сиделку, обступила нас мертвыми стенами. И почему-то я добавила:

– Я так жалею обо всем, Голубка.

– Он тоже жалеет. Жалеет, что ты не позвала Его раньше. Но сейчас Он радуется, потому что ты пришла к Нему и покаялась. Он так любит прощать и дарить будущее.

– Будущее? Какое у меня будущее? Три-четыре года? Ты забыла, Голубка, что у меня СПИД?

– Это ты забыла, Кто – Главный Врач Вселенной. Он лечит души, понимаешь, души! А уж тело вылечить для него – просто подарок подарить новой душе. Мою душу вылечил..., – она хотела сказать что-то еще, наверное, что-то очень важное для нее и для меня, но я перебила ее.

– Кому нужна моя душа и мое тело, больное или здоровое? – я приготовилась сказать целую речь, как никогда желая быть опровергнутой во всех своих доводах. Мне так хотелось услышать, что я еще буду здорова, и что у меня будет любовь и дети от этой любви. Действительно, что такое болезнь, хотя бы и смертельный СПИД, если всегда побеждает Бог!

Но Голубка не спорила, не разубеждала. Она так тихо сидела, что мне показалось, что я просто долго бредила, а на самом деле я все еще в своей камере-норе, и нет никакой веры и никакой надежды. И я, впервые за все время болезни решила заглянуть в лицо своей Голубке, чтобы удостовериться, что она есть, что мои помутневшие глаза способны рассмотреть и запомнить ее.

Голубка была совершенно седая, хотя лицо ее было еще молодо. Она грустно смотрела поверх моей головы, как будто что-то вспоминая. Внезапно, почувствовав мой взгляд, она посмотрела на меня, как не смотрела ни-ког-да.

– Прости меня, доченька. Я так тебя люблю, Леночка. Прости меня.

– Еще.

– Прости. Люблю тебя.

– Еще! – я почти кричала, – еще скажи, мамочка!

Я знала, что я еще долго буду вредной, что долго буду выгребать из уголков своего сердца все, что набралось в него за короткую, но такую густо-пакостную жизнь, но знала также, что этой уборке когда-нибудь придет конец. И Тот, Кто подарил мне сегодня мать, подарит еще многое. Потому что я поняла: чтобы спастись, нужен Спаситель. И еще нужно позвать Его. Как позвала Его моя мама.

Ольга Шульга,

С.-Петербург

назад