Литературное творчество



Клетчатый фартучек

(автобиографическая повесть)



РАССКАЗ ПЯТЫЙ

(см. «Мария» 6,12,15,17)



«ЛАНДЫШИ, ЛАНДЫШИ... »


Любочка родилась весной, в яркий солнечный день, когда везде цвела черемуха и звучала попу­лярная песенка: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет...». Дочка была красавицей! Вид ее без­мятежного личика, с важно выложенными поверх одеяльца щечками, вызывал у Саши ощущение счастья и благодарности Неведомому Богу. В ней жило предчувствие, что дочь дана ей в утешение. Она и назвала ее Любовью, и Коля охотно согла­сился, потому что так звали бабушку. Поэтому и свекровь охотно приняла имя внучки. Но для Саши это была ее собственная любовь, и чем полнее она отдавалась счастью обладания, тем явственнее проклевывались в этом блаженном чувстве росточ­ки будущих трагических коллизий: обладание полно страхов...

Коля пришел под окно роддома с колясочкой — показать свое приобретение: плетеная, откры­тая солнцу и воздуху. Саша восхитилась этой по­купкой мужа. Она бросила ему в окно записочку с нарисованным «портретом» дочери, с ее щечками и ресничками, и Коля потом долгое время любил повторять, что никогда в жизни не видел более вы­разительного рисунка.

Дочка была желанной, и для нее приготовили место на ставшем просторным весной чердаке. Саша самозабвенно играла с ней, спала с ней, кор­мила, не глядя на часы: со вторым ребенком она была беззаботней. Сына взяла на время бабушка, диссертация была сдана руководителю, статьи на­писаны, впереди был отпуск и поездка на дачу, о доме заботился Коля. Саша не уставала рассматри­вать дочку и восхищаться ею, и Коля разделял ее чувства. Маленькая семья наслаждалась коротким периодом мира, покоя, простора и согласия. О бу­дущем старались не думать — знали, что в любви можно жить и в тесноте, можно пойти на жертвы, и они будут в радость. И все же...


НОВЫЙ ДОМ


Наступили холода. В комнате и в коридоре на­чало примораживать. Надо было сжиматься. В те­плую комнату переехали ведра с водой, керосинка, поленница дров, кастрюли. Долго стояла Саша у двери, размышляя, как разместить на оставшемся пространстве разросшуюся семью.

Любу в коляску не положишь, ее — в кроват­ку. Сережка — длинноногий, его из кроватки — на диван. А нам с Колей...

Им с Колей места не оставалось. Саша попыталась рассмотреть ситуацию с другой стороны:

Если попробовать что-нибудь вынести из комнаты... В конце концов, стол — это предмет ро­скоши, принадлежность трехкомнатных квартир с кухней, а им можно ужинать и на диване... Но на место стола все равно не поставить кровати!.. А вот если вынести заодно и буфет, то...

...То в комнате не останется ни одной емкости: буфет — это средоточие семейного благополучия, там и посуда, и одежда, и крупа, и Любашкины пеленки.

Саша продолжала рассматривать комнату. Сколько было в ней пережито! По ночам в моро­зы топили печь, красные отблески тлели на по­толке, спалось и не спалось, лежали, обнявшись. Сынишке устраивали воздушные ванны в коляске: накидывали на коляску ватное одеяло, а внутрь ставили электрическую лампу, и Сережка лежал там голенький, то с удовольствием махал нож­ками, то, притихнув, рассматривал свои ручки. Воду нужно было экономить, ее носили издалека: мыли ребенка, потом в этой же воде стирали, по­том этой же водой протирали пол, и все равно было жалко выливать. На заиндевелые стены набивали байковые одеяла, вместо гардероба Коля устроил в коридоре навес — необжитого пространства у них было много. Дом был ветхий, и, когда мимо про­ходили электрички, в буфете дрожали стаканы, а проходили они каждые три минуты — вот стаканы и не умолкали. И все же...

Саша любила этот дом. Каким же счастьем было для нее оказаться в своей комнатке, вдруг за­быть все унизительные конфликты со свекровью и с любовью вить и вить свое гнездо...

Окно Саша любила за полоску леса — вдали, за железной дорогой. Горбатый пол она любила за то, что после мытья он одаривал ее желтой теплотой своей шершавой поверхности. А уж про буфет и говорить нечего: он был как бы посланцем другого мира, где в комнатах тепло, крыша не течет, и вен­цы под домом не проваливаются.

Подоткнув одеяло вокруг вытянувшегося тельца сына (вертится — все спадает, а Любочка спит, как камешек), Саша разложила матрас на полу, так, чтобы ноги умести­лись под столом, и легла. Как будто некий круг замкнулся: так же она провела здесь и первую ночь, когда у нее был только этот волосяной матрас и треска с хлебом на ужин...

Саша прожила эти годы не задумываясь. Все думы-то какие? О работе, о семье, о воде и дровах, что кому перешить, да как в зарплату уложиться. Это разве думы? Дети вот только... В них таился тот взрывчатый потенциал трагизма, который не­отделим от любви.

...Внизу стукнула дверь. Секунды тишины — и вот по лестнице быстрые звучные шаги... Вот они уже в коридоре... Опять секунды тишины: Коля снимал пальто... Тихо скрипнула дверь в комнату... Сейчас он включит ночник...

Нет. Стоит и молчит.

Что ты? — сказала Саша. — Что ты так позд­но? Зажигай свет, я на полу...

Коля опустился на корточки, нащупал матрас, медленно лег рядом с Сашей поверх одеяла, крепко обнял ее. Саше стало страшно... Только один раз он сделал так же — далеко, давно, когда после дежур­ства у мамы в больнице она спала без памяти, и все будто звонил и не мог дозвониться до Саши мамин колокольчик... Пришел Коля, лег рядом, сжал ее крепко и сказал, что мама умерла... И кончилась тогда первая Сашина жизнь.

А сейчас? Что сейчас должно кончиться?

Говори уж!

Хочешь ли ты жить в новой трехкомнатной квартире?

Саша молчала, боясь поверить; но уже отдаваясь счастли­вым картинам красивой и праздничной жизни в неведомей прекрасной квартире. Тоненькая-тоненькая струйка горечи вдруг проникла в ее сердце: жизнь уже никогда не будет такой, как была.

...Коля приходил за­мерзший, и она грела его руки в закутке за печкой... Весной солнце светило по утрам в теплой комнате, а по вечерам — в холодной, и она печатала диссертацию, перехо­дя из одной комнаты в другую... На взгорочке перед домом земля подсыхала раньше, чем в других местах, и здесь учился ходить Сережка...

Конец счастья был неот­вратим — об этом тихо всхли­пывало родившееся в глубоких недрах души тоскливое чувство.

Она об этом ничего не сказала Коле, и это было уже началом разъединения.

Как же так? — спросила она, но он понял ее вопрос, как вопрос о квартире, и, довольный и счастливый, начал подробно ей рассказывать, как в парткоме решили одну из выделенных институту квартир дать ему. И Саша, не смея отдаться своим предчувствиям, в душе, однако, уже рыдала от одиночества. Закончилась их жизнь на солнечной верхушке, обдуваемой всеми ветрами и поливае­мой дождями... Их трудная жизнь, в которой они ежедневно спасали, утешали и ободряли друг дру­га... Их счастливая жизнь!

К утру все предчувствия забылись, сменив­шись заботами: нужно было ехать смотреть квар­тиру, получать ключи. Только со странной, непро­шенной печалью смотрела Саша на стебли лилий в саду: Коля их весной рассаживал... И на сарайчик, где они пилили дрова, а Сережка, покачиваясь на еще нетвердых ножках, с восторгом смотрел, как из-под пилы брызгали опилки... И на веревки, про­тянутые для пеленок... Взглянув на Колю, Саша поняла: он испытывал похожие чувства...

Было начало ноября. Пока Саша ехала сначала поездом, потом на метро, потом на трамвае вдоль серых, вросших в землю домишек к своему ново­му дому, который, как белый лебедь, царственно плыл по этой мелкой воде; пока она, волнуясь и не веря себе, получала ключи, плафон и зеркало у утомленной рябой женщины и та, посмотрев на Сашу; вдруг тепло улыбнулась и пожелала счастливого новоселья, — пока все это медленно разво­рачивалось, уже стемнело.

Саша стояла одна в большой комнате и смотре­ла на белеющие с разных сторон двери и на блики на обоях от света проезжающих машин... Трогала стены, медленно проходила по комнатам и не мог­ла сосчитать, сколько же здесь дверей — они вели и в коридор и в ванную, и в кухню, и в одну комнату, и в другую...

Саша робела перед этой квартирой, не уве­ренная, сможет ли она ее очеловечить, и боялась делать с ней то, что хочется. А Саше хотелось — матрас на полу и большой кувшин с ветками... И мамин портрет на стене.

Она медленно бродила по тихой квартире, и у нее было все, чего она хотела: музыка, мечты и даже ваза с ветками, и будто плыла она в неведо­мую страну, где все по-иному, чем в ее прежней жизни, и неизвестно как, но прекрасно...

Беда только в том, что на все это никак нельзя положиться! Апостол Иаков даже всю жизнь нашу сравнивает с паром, который появляется на малое время, а потом исчезает! (Иак. 4:11). Что уж тут го­ворить про мечты и фантазии? — «Легче пустоты». Зов плоти, зов сердца, но Саша-то принимала его за зов небесных сфер! Она считала себя верующей, всегда считала...

Умолкла музыка, устали плечи от тяжелого пальто, которое и положить-то некуда, и вообще, делать здесь больше было нечего, в этих пустых и безжизненных комнатах... А помолиться, поблаго­дарить Бога за милость — об этом Саша сейчас и не вспомнила.


ПРАЗДНИК


Анна Дмитриевна метнулась из кухни в прихо­жую, дрожащими руками стала снимать с вешалки пальто — оно зацепилось и не снималось. Лицо ее было в красных пятнах, срывающимся голосом она повторяла, что как это без холодца! Перед людьми стыдно! Должен быть! Она сама пойдет и найдет.

Коля вышел за ней, растерянный, — он везде искал и не нашел этого холодца, тем более, что рай­он новый, магазины неизвестные...

Не нашел! Это она тебе внушила, что если нет — ну и не нужно? Да я в первый раз в жизни вижу, чтобы гостей так не по-людски встречали! Ведь первый раз в дом придут!

Ну куда ты пойдешь, мама? Ну обойдемся без холодца...

Ты что, не понимаешь? У нас еще при покойном отце, сколько вечеров бывало, все родные, полный дом, и всегда холодец — я сама его варила...

И она уже доставала платочек из сумочки и вытирала глаза, уязвленная в самое сердце:

Ты ей должен сказать! Ты здесь хозяин или нет? Это твой дом? Так надо строить по-че­ловечески, как принято!

В дверь позвонили. Коля открыл — там стоял Сережка, весь вывалянный в снегу, румяный и воз­бужденный:

Папа, мы там пещеру роем в снегу, я быстрее хочу, дай мне лопатку! Вова с той стороны, а я — с этой!.. Ты куда, бабуся? — спросил он, увидев, как бабушка спешно надевает пальто.

У нас гости сегодня, деточка, праздник, но­воселье... Поеду искать, чем их угощать!

Как это чем?! — изумился Сережа. — Мы с мамой яблок, даже и пирожных купили...

Это все не то, — ответила она и открыла дверь. — Пойдем, проводишь меня до ворот, я тебе конфетку дам.

Пойдем! — жизнерадостно согласился Сережка, и даже про лопатку чуть не забыл. Саша молча, улыбаясь незаметно одному только сыну, вложила ее в мокрые красные пальчики.

Вот уже неделя, как Саша не знала ни сна, ни отдыха из-за подготовки к празднику новоселья, совпавшего со встречей Нового года. Будто вклю­чилась в игру, в которой проигрыш был ужасен, а правила неизвестны. К какому вину какое блюдо надо готовить? Что прилич­нее — коньяк или водка? И обязательно ли эту... водку? Она со страхом ожидала этого огромного сборища чужих ей людей — Колиных двоюрод­ных братьев с женами, сестер с мужьями, а кто-то обещал привести еще своего командировочного приятеля, которому некуда пойти в новогоднюю ночь... И она таскала, таскала сум­ки, и все казалось мало, и не увязывалось друг с другом. Что будет делать колбаса рядом с уткой? И чернослив рядом с соле­ными огурцами? Ни смысла, ни цели этой тяжкой деятельности Саша не видела, но покорно продол­жала готовиться к веселью «как у людей».

В день праздника Саша не снимала фартука... Только теперь это был не тот веселенький клетча­тый фартучек для игрушечной семейной жизни с крендельками, а спецодежда для ломовой ку­хонной работы с брызгами жира, дымящимися супами, горящими пирогами... Эпоха клетчатого фартучка кончилась неотвратимо, как кончилась их семейная жизнь на жердочке и в уединении, только друг с другом — жизнь бездумная, потому что думать было некогда: то вода, то дрова, то пе­ленки, то печка...

А сейчас они выплывали во взрослый мир, где им нужно было определиться. Вот почему первый «прием гостей» был так важен для Коли, и он не понимал глухого сопротивления Саши: в чем дело? Все свои, родные, кого же и звать, как не их?

Все Сашины силы уходили то в пироги, ко­торые грозили подгореть, то в утку, которая по­чему-то давала мало жира, то в пересчет тарелок и рюмок, которых, конечно, не хватало, то в бес­конечное резанье — картошки, колбасы, хлеба, огурцов, лука, сыра... Как будто все вокруг вдруг стали безрукими!

Единственной отрадой в этом бессмысленном деле были, конечно, дети. Они забросили все свои игры. Люба, стоя посреди большой комнаты, с философским выражением на лице наблюдала, как стол вырастает вдвое, как на нем появляются все новые и новые кушанья... Сережка же не выле­зал из кухни. Он добывал для себя и сестры всякие лакомые кусочки и задавал свои бесконечные «по­чему» и «зачем».

Но вот все позади. Утка и пироги, румяные и счастливые, лежат на праздничном столе среди прочей снеди, а бледные и усталые хозяева выле­зают наконец из кухни. Саша моет лицо и руки. Коля повязывает новый галстук. Ждут гостей. Единственное их желание — поспать. Но нужно бодрствовать: впереди этот огромный, непосильный труд — приём гостей...

За окном падает снег. Неспешный, мягкий, белый. А по эту сторону окна продолжа­ется все та же неволя. Один из мужей, утолив первый голод, рассказывает, как у него среза­ли с балкона ёлочку.

То есть ничего, понимаете, ничего не оста­лось, кроме веревочки, я ведь ее веревочкой при­вязал.

Да нет, говорю я вам, — в сотый раз при­нимался объяснять командировочный своему не­понятливому соседу, — очень даже мне большая разница — ехать без одной минуты полночь или одна минута первого! Я на этом лишний рубль за командировку получаю!

Анна Дмитриевна, взяв под крыло племянни­ка-молодожена с его женой, тоже вела свой раз­говор. Молодожены вот уже две недели как ходили по гостям, и они вряд ли понимали, к кому именно попали сейчас. И вид у них был вполне потусторон­ний — ни в какие контакты они входить не могли и ни о чем другом, кроме самих себя, не могли ду­мать.

Вот, если сосед уедет, а он говорит, что уедет, у него мать больная одна в целом доме живет, вот уедет, можно будет хлопотать...

Конечно, — авторитетно подтверждала свекровь, накладывая своему племяннику еще порцию утки, — вы имеете все права... Может, еще салатику?.. Конечно, вам должны дать, надо похлопотать.

Коля то и дело вскакивал: ему все казалось, что надо то вина еще открыть, то хлеба нарезать, то салфеток еще принести... И каждый раз он с мол­чаливым страданием смотрел на Сашу: почему она сама всего этого не замечает, не хозяйничает? Он бы ей помог, это было бы правильно.

Саша открыла окно: ей стало душно. За окном свежо; тихо. Белый снег лежит= Небо раскинулось чернотой над еще не снесенными деревянными до­мишками. Огоньки...

Пора Старый год провожать! — закричал кто-то из гостей.

Ну, проводим добрым словом, — сиял ко­мандировочный, — чтоб следующий был не хуже!

Саша тихонько открыла дверь и спустилась во двор. Весь дом был в огнях, окна были раскрыты, из них доносился рев песен и топот ног, как будто все дружно старались забыть себя, забыть жизнь, забыть все на свете в этом буйном веселье...

Сашина душа отказывалась хоть в чем-то со­единиться с этим ликующим людом. А зря! Ведь это были такие же бедолаги, которые из подвалов и чердаков впервые попали в человеческие условия жизни...

Этот дом, который показался Саше белым лебе­дем, потом прозовут «хрущевкой» и будут ходить по квартирам и спрашивать, у кого какие претен­зии. Саша изумится: какие могут быть претензии!? Санузел совмещенный — так у них вообще никакого не было. Нет встроенных шкафов для вещей — так им с Колей не то, что вещи — ноги некуда было положить, когда под столом спали...

...Намаянные праздником Саша и Коля опять спали, обнявшись, на полу, уступив постели мате­ри, молодоженам и командировочному.


ДОЛГ ИЛИ ЛЮБОВЬ?


С этого дня начался между ними нескончаемый спор: жить как хочется или как надо? Воля и неволя. Долг и радость. Долг и... любовь.

Ты любишь страдать! — гово­рила Саша. — Ты сам хочешь такой жизни, ты ее и получаешь. Но тогда уж не жалуйся.

А ты? — спрашивал Коля.

Будто ты можешь жить по-друго­му! Как ты собираешься отпихнуть от себя все трудное и неприятное?

Я не буду звать в дом чужих, незнакомых мне людей. Не буду делать нелюбимую работу. Не буду... — тут Саша осеклась, не решаясь про­должать.

Нельзя отбрасывать все неприятное. Жизнь состоит из долга, который каждый должен выпол­нять, приятен он тебе или неприятен.

А как же вдохновение, радость, свобода?!

Свобода? — недоумевал Коля. Он верил в труд. И считал, что все можно организовать. Но он любил Сашу, а она его сейчас фактически от­талкивала, не принимая его всего, как раньше. Он понимал, что спор глупый и что он, на самом деле, совсем о другом, для чего у Коли и слов-то не было, как не было их и у Саши. Поэтому она решила свои вопросы задать в письме папе.

...Отец перевернул в своем ответе все Сашины понятия. Это был ответ из другого мира.

«Твои трудности сочетания долга и любви — это мировая неразрешимая проблема. Ведь там, где долг, не может быть любви, и где сердечные отношения, там не может быть долга. Многие хри­стиане не понимают, можно ли законом Моисея дополнять Евангелие. Но ведь надо знать, что если мы под законом (долгом), то мы — под прокляти­ем! Бог дал нам закон, чтобы доказать, насколько грешник неспособен соблюдением закона достичь жизни праведности...».

Папа писал о Законе и Благодати. И перед таким мышлением, перед такой верой спор терял всякий смысл... Коля и Саша изнурялись в поисках приемлемых «рецептов» правильной жизни. Но, не определив своих отношений с Богом, не опреде­лишь и своих семейных отношений!

В письме папа писал и другое, в ответ на Сашины рассуждения:

«...Ты спрашиваешь, называется ли "евангель­ским" стилем семьи, когда жена постоянно дома, создает устойчивость жизни, все дома устраивает и т.д. Мне думается, что все это — внешние призна­ки, которые должны изменяться со вре­менем и применительно к потребно­стям жены и мужа. Но учти, что все это можно иметь и за деньги, как, например, в гостинице. А это ведь не то, что называется семьей.

Теперь другой случай: ничего внешнего нет, но есть прочные внутренние связи, когда члены семьи связаны любовью, чуткостью, ког­да успех одного радует всех, когда в доме каждый рад понести обя­занности другого. Ведь это зна­чит, в широком смысле, "возлюби Бога всем сердцем и разумением, и ближнего, как самого себя". Ведь, по словам Христа, — это есть закон, который дарован людям, каждому народу, роду, племени и семье! Если есть любовь между членами семьи, то нет закона, управляющего их взаимоотношениями (например, "обязанности жены").

Не вынужденное домоседство жены, унижаю­щее ее, связывает все в единую семью, а взаимная любовь, которая не ищет своего, и это не меняется со временем — это вечный внутренний признак, единственно правильный, который никого не свя­зывает и не принижает долгом, а обогащает, под­нимает только любовью».

Папа писал о себе и маме. Он обращался к Саше как к родному человеку, понимающему, что он хочет сказать, — как к человеку, «недалекому от Царствия Божьего», как к человеку, находящему­ся под родительским благословением и под благо­датью Божьей. Он все называл Милостью Божьей: и рождение доченьки, и новую квартиру, и Сашину аспиран­туру, и здоровье молодой семьи... И с новым упованием нес их к Богу в своих молитвах.


Продолжение следует


Марина Сергеевна

Каретникова


назад