Русские благовестницы


И много, много пилигримов идут в небесную страну



«Если мое сердце будет бороться с гордыней и

спокойно переносить унижение, Господь

всегда будет моим водителем и сохранит меня

от падения. На что мне богатства? Довольствуюсь немногим,

любуюсь голубым небом, прошу Бога вразумить меня.

Когда иду в путь, не беру с собой лишней тяжести,

потому что во время опасности она стесняет.

Выносить беду и горе с веселым сердцем,

жить в Боге, Царе Небесном - вот в чем

заключается земное поприще пилигрима!»


выдержка

из книги

«Путешествие

пилигрима»

Джона Буньяна,

стр.183


Думаю, среди христиан, особенно новообращен­ных, мало найдется та­ких, кто бы не читал или хотя бы не слыхал о знаменитом Джоне Буньяне — авторе широко из­вестных книг «Путешествие Пилигрима в Небесную страну», «Духовная война» и других. Джон Буньян написал свое «Путешествие...» в тюрьме ан­глийского городка Бедфорд, в 1660 году, где сидел за проповедь Евангелия.

Написанная более 300 лет на­зад, «Путешествие Пилигрима» и сегодня — одна из популярней­ших книг в мире (переведена более чем на 200 языков). Аллегории его особенно интересно читать вместе с комментарием — жизнь христианина показывается во всех опасностях и искушениях, что не меняется со временем, что злободневно и сегодня.

Известное стихотворение А. Пушкина «Странник», написан­ное в 1835 году, навеяно поэту произведениями Буньяна, кото­рые он читал в подлиннике, так как русского перевода тогда еще не было. Строки стихотворения: «Дабы скорей узреть — оставя те места, спасенья верный путь и тесные врата» — очень уте­шительны, хочется думать, что Пушкин размышлял над аллего­риями Буньяна, проверял свою жизнь и собственное сердце.

А какова история появления «Пилигрима» на русском языке, в России? Имя переводчика по­чему-то не пишется в современ­ных изданиях, а это имя — Юлия Засецкая — весьма интересно для нас, поскольку связано с именами таких русских писателей, как Достоевский и Лесков.

Но вначале — краткая исто­рическая справка. В 1876 году в Петербурге высшая знать — В. А. Пашков, В.Ф. Гагарина, М.М. Корф и Е.И. Черткова — начали ходатайствовать об учреждении Общества духовно-нравственного чтения. За время существова­ния Общества (до 1884 года) на русском языке было издано 200 книг и брошюр, и среди них был первый русский перевод книг Джона Буньяна «Путешествие Пилигрима» и «Духовная вой­на». Переводила их с оригинала Юлия Засецкая, дочь легендар­ного героя Отечественной войны Дениса Давыдова. Засецкая пи­сала христианские рассказы, но главное, была одна из ревностных и горячих последователей лор­да Редстока, с именем которого связано духовное пробуждение в Петербурге среди высшей знати.

Одно время Засецкая и писа­тель Лесков оказались соседями, жили на Невском проспекте. Они подружились. У Засецкой тогда собирались «дамы и кавалеры», заинтересовавшиеся «новой ве­рой» английского проповедника лорда Редстока, выступавшего в аристократических гостиных. В салоне Засецкой велись религи­озно-богословские споры. Бывал у нее и Достоевский. Хозяйка знакомила гостей с собственным переводом Буньяна.

Лесков заинтересовался Юлией Денисовной как исконно русским человеком, он видел в ней искренний народный ха­рактер, что всегда привлекало писателя. Лескова охватывает творческое нетерпение. Он за­горелся желанием дать сатири­ческий портрет лорда Редстока и его окружения. Правда, писа­теля связывала личная дружба с Засецкой, но колебания были не­долгими. Материала не хватало, и Лесков пишет Засецкой «чело­битную» с просьбой помочь ему написать очерк. Юлия Денисовна откликается со всей готовностью и чистосердечностью*.

«Ваша телеграмма очень меня обрадовала, добрейший Николай Семенович! Я ничего не поняла, исключая того, что вы бы мне не предложили ничего, кроме хоро­шего. Скажу более, вы мне пока­зались одним из добрых чародеев в волшебных сказках для детей, который хочет убедить человече­ство в детском возрасте, что даже малейшее одолжение не остается без награды. И потому я согласи­лась немедленно на ваше предло­жение, но в чем оно состоит — не понимаю.

Я не то что затрудняюсь пи­сать подробно о всех воззрениях Редстока, но не могу себе уяснить вполне, имею ли я на то право, так как многое было сказано мне, но не публике. Я в их семействе, включая его недавно умершую мать и сестру, проводила дни, я у них бывала как у себя, часто затрагивала вопросы, о которых он не говорит никогда, и, быва­ло, он мне скажет: понимаете — я это говорю вам, другие могут ложно перетолковать мои мысли. - Рассудите сами.

Впрочем, вот что я сделаю, напишу вам все, вроде письма, и что мне покажется опасным для него и неделикатным с моей сто­роны, отмечу крестиком (х). Нет, Николай Семенович, я ему только отдаю должное. В нем дышит Дух Святой! Дух истины, чистоты — чувствуется что-то неземное, когда близко его знаешь. Если я его не называю своим идеалом, то это потому, что, увы! во мне еще много земного, и его чистота, постоянное созерцание небесного смущают мой дух. По духовно­му моему существу я стремлюсь слушать его и поучиться у него, а по земному хочется скрыться от него. Не поймите мои слова иначе...

Опять-таки вы не правы, укоряя меня в неблагодарности к духовенству русскому. Я чрез­вычайно уважаю некоторых ду­ховных личностей, с которыми не знакома лично: Отца Горчакова, Беллюстина, желала бы их знать — и боюсь. Не хочу найти в них то, что отталкивает меня от всех знакомых мне духовных лиц: тщеславие, личина веры, корысть и чиновничество. Я это встретила во всех русских священниках за границей, и с меня довольно. К некоторым можно прибавить тупость. Насчет же святых и му­чеников вполне согласна с вами, что для того времени это было хо­рошо. Но в чем я вижу ужасный вред, это в том, что тысячи людей, в монастырях, сами либо вовсе не веруя, или веруя от одурения, на­учают и поддерживают в массе на­рода учение о мощах, о ходатаях, о чудесах через окаменелые кости, и все это с дозволением Синода, и ни один из современных священ­ников не решается отдать себя на жертву истине и громко протестовать против нарушения первой и второй заповеди, как они в самом тексте изложены.

Не одномыслия желаю и в России, оно даже невозможно в семействе, но дух отважности в случаях Божиих, равный отваге слуг царских в войне с врагами земными. Я не горжусь и далеко не стыжусь быть русской, мне жаль страну, которой я принад­лежу, которой я принадлежу как песчинка морю, и жаль, что лишь только возвысится одна песчинка перед другими, тотчас холодный ветер власти, страха, интереса, гнета и проч. унесет далеко или придавит глубоко. А главное, жаль — что мы способны при­выкать к этому, и жаль многого еще... Не след писать этого, да и места нет и вам надоедать.

До свидания

Ю. Засецкая

14 июня 1876 года».

Со всей искренностью за­жегшись желанием все­мерно помочь человеку, восхищавшему ее «плодами твор­ческого ума», она от сердца шлет все, что в силах.

«Я исполнила ваше желание и посылаю вам речь, как говорил Редсток почти всегда одно и то же, при некоторых вариациях и других текстах. Но суть одна — необходимость духовного возрож­дения человека верой во Иисуса Христа. Потом уже нужны дела и святость в жизни, но это приходит без труда — сам Господь указыва­ет и принуждает действовать по Его указаниям.

В другое время я бы написала лучше, но теперь куча дел и забот. Уж извините шероховатость слога — еле успела прочесть один раз».

В разгаре работы писатель уже не был в состоя­нии считаться с каки­ми-нибудь ограничительными условностями и «крестиками» Засецкой в отношении передан­ного ею материала. В творческом увлечении темпераментный пу­блицист думает об одном: дать более яркие картины, сочные диалоги, колоритные образы, хотя бы и немного карикатурные, но хорошо запоминающиеся и впечатляющие... И вот уже к осени очерк готов и печатается в газете «Православное обозрение» под названием «Великосветский раскол». Редстокисты негодуют — огорчение, скандал на весь Петербург. Засецкая убита: она видит себя виноватой в нечаянном «предательстве». Подавленная угрызениями совести, она пишет Лескову:

«Николай Семенович! Еван­гелие учит нас воздать добром за зло и прощать обиды. Вас не стану упрекать...

Учителя нашего, Сына Божия, называл мир сатаной и помешан­ным — чего же должны ожидать Его последователи? Если кто вас и не знает, но судит нас обоих по ва­шим писаниям, достаточно может убедиться, что: "вы от мира и го­ворите по-мирски, и мир слушает вас". Удивительно ли, что вы на­смехаетесь над теми, которые во­все не от мира, и над тем, что для вас пока недосягаемо...

Вас же можно поздравить: цель ваша вполне достигнута. Я нимало не сердита на вас, я ошиблась, и это сознание на не­которое время уничтожает меня в собственных глазах.

Опять кончу словами, кото­рые вам писала: "Вы от мира и говорите по-мирски, и мир слу­шает вас".

Помоги вам Бог прозреть во­время...»

Впоследствии у Лескова сохранились очень те­плые и уважительные отношения как с Засецкой, так и с Марией Григорьевной Пейкер, автором многих христианских пе­сен. Он очень любил протестант­ские гимны, разучивал их вме­сте со своим двенадцатилетним сыном, что описано в мемуарах (Андрей Лесков. Жизнь Николая Лескова). Как свидетельствуют последующие статьи Лескова, писатель изменяет свое скепти­ческое отношение к Редстоку и признается, что интеллектуальные способности проповедника не ниже его апостольского рвения.

Лесков писал сочувствующие заметки и о самой Юлии Денисовне Засецкой. Так отзывался писатель о новой назидательной книге:

«Юлия Засецкая перевела со­чинения Джона Буньяна с тою те­плотой, которую женщины умеют придавать переводам сочинений, пленяющих их сердца и произво­дящих сильное впечатление на их ум и чувства».

В 1880 году Засецкая уезжает в Париж, где вскоре уходит из жизни, завещав не перевозить ее прах в Россию, чтобы не дать возмож­ности православной церкви совер­шить соответствующие обряды, столь тягостные для нее.

О смерти Засецкой Лесков узнал поздно и не успел написать некролог, что он сделал после кончины М.Г. Пейкер, где за­метил: «Это была такая умная и образованная женщина, каких немного, и притом, сильно убеж­денная христианка».

А вот как рассказывает Лес­ков об отношениях Засецкой и Достоевского**:

«Происшествие было так. Ф.М. Достоевский зашел раз су­мерками к недавно умершей в Па­риже Юлии Денисовне Засецкой, урожденной Давыдовой, дочери известного партизана Дениса Давыдова. Ф.М. застал хозяйку за выборками каких-то мест из сочинений Джона Буньяна и начал дружески укорять ее за протестантизм и наставлять в православии. Юлия Денисовна была заведомая протестантка, и она одна из всех лиц известного великосветского религиозного кружка не скрывала, что она с православием покончила и при­соединилась к лютеранству. Это у нас для русских не дозволено и составляет наказуемое преступле­ние, а потому признание в таком проступке требует известного мужества.

Достоевский говорил, что он именно «уважает» в этой даме "ее мужество и ее искренность", но самый факт уклонения от право­славия в чужую веру его огор­чал. Он говорил то, что говорят многие другие, то есть что право­славие есть вера самая истинная и самая лучшая и что, не испове­дуя православия, "нельзя быть русским". Засецкая, разумеется, держалась совсем других мнений и по характеру своему, пораз­ительно напоминавшему харак­тер отца ее, "пылкого Дениса", была как нельзя более русская. В ней были и русские привычки, и русский нрав, и притом в ней жило такое живое сострадание к бедствиям чернорабочего на­рода, что она готова была помочь каждому и много помогала. Она первая с значительным пожерт­вованием основала в Петербурге первый удобный ночлежный приют и сама им занималась, перенося бездну неприятностей. Вообще, она была очень доступна всем добрым чувствам и отзы­валась живым содействием на всякое человеческое горе. Притом все, что она делала для других, — это делалось ею не по-купече­ски, а очень деликатно. Словом, она была очень добрая и хорошо воспитанная женщина и даже набожная христианка, но только не православная. И переход из православия в протестантизм она сделала, как Достоевский правильно понимал, потому, что была искренна и не могла сносить в себе никакой фальши.

Но через это-то Достоевскому и было особенно жалко, что такая "горячая душа" "ушла от своих и пристала к немцам". И он ей пенял и наставлял, но никак не мог возвратить заблуд­шую в православие. Споры у них были жаркие и ожесточенные, Достоевский из них ни разу не вы­ходил победителем. В его боевом арсенале немножко недоставало оружия. Засецкая превосходно знала Библию, и ей были знакомы многие лучшие библейские иссле­дования английских и немецких теологов, Достоевский же знал Священное писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в религиоз­ных беседах обнаруживал более страстности, чем сведущности. Поэтому, будучи умен и оригина­лен, он старался ставить «загвоздочки», а от уяснений и доказа­тельств он уклонялся: загвоздит загвоздку и умолкнет, а люди потом все думают: что сие есть? Порою все это выходило очень за­мысловато и забавно...

Тою зимою, о которой я вспо­минаю, в Петербург ожидался Редсток, и Ф.М. Достоевский по этому случаю имел большое попечение о душе Засецкой. Он пробовал в это именно время оста­новить ее религиозное своенравие и «воцерковить» ее. С этой целью он налегал на нее гораздо потвер­же и старался беседовать с нею наедине, чтобы при ней не было ее великосветских друзей, от ко­торых (ему казалось) она имела поддержку в своих антипатиях ко всему русскому. Он заходил к ней более ранним вечером, когда еще великосветские люди друг к другу не ездят.

Но и тут дело не удавалось: иногда им мешали, да и Засецкая не воцерковлялась и все твердила, что она не понимает, почему рус­ский человек всех лучше, а вера его всех истиннее? Никак не по­нимала... и Достоевский этого ее недостатка не исправил. Засецкая говорила, будто она имела уже об этом ранее беседы с такими-о и с такими-то авторитетными людьми, но что ни один из них не был в этом случае счастливее Достоевского».

А теперь, хотя бы немного рассказав устами двух ве­ликих писателей Лескова и Достоевского о чудесной рус­ской женщине — писательнице, просветительнице и твердой христианке, уверовавшей в сво­его Личного Спасителя Иисуса Христа, — мне хотелось бы ска­зать и о другом. Помните ветхо­заветную историю про упрямого Валаама, который хотел выпол­нить приказ царя Валака и про­клясть Израиль, чтобы получить богатые царские подарки, но ни­чего у него не вышло, и он благо­словил израильский народ прямо-таки против своей воли? Невольно эта история вспоминается, когда прочитываешь сегодня тот скан­дально известный очерк Лескова «Великосветский раскол». До недавнего времени это было прак­тически невозможно. Кто из нас, простых смертных, пойдет в ар­хивные хранилища и будет читать старинные православные газеты? И я, к сожалению, не читала этот очерк, хотя бодро повторяла на университетских экзаменах ате­истические штампы о том, как Лесков «разделал» пашковцев и сектантов.

Надо сразу заметить, что Лескову не повезло дважды. Очерк не понравился также и православным служителям. Один член Синода заметил: «Сия книга прехитростная».

В советские времена Лесков как автор христианских произ­ведений замалчивался. И лишь в 1999 году, когда в издательстве «Библия для всех» вышел солид­ный том лесковской публицисти­ки «Зеркало жизни», я впервые прочитала «Великосветский рас­кол», так сказать, в подлиннике, а не в пересказе советских идеоло­гов атеизма. Прочитала и изуми­лась. Вопреки своим чувствам и замыслам, Лесков пропел чудный гимн лорду Редстоку! Я благодар­на Лескову за подробную, обстоя­тельную биографию английского проповедника, за текст его про­поведей, которые, действитель­но, были очень просты, но всегда глубоки по смыслу и сердечному стремлению.

Может, современники Лескова читали очерк другими глазами? Может, та же Засецкая болезненно угадывала какие-то намеки, штрихи, выражения, ко­торые казались ей обидными? Вот ведь как бывает! Над кем же сме­ялся Лесков? Над самим собой...

Жаль, что у меня нет портрета отважной Юлии Денисовны. Я бы посмотрела ей в глаза и подбодри­ла ее: «Дорогая, вы все сделали хорошо, вы открыли свое сердце перед Лесковым — и кто знает — не вспомнил ли он о вас, ваши сло­ва, слова Редстока, когда умирал в полном одиночестве в Петербурге на улице Фуршатской, вблизи Таврического сада, — а на столе около кровати лежало раскрытое Евангелие? Думаю, встретились две души — Засецкая и Лесков — в обителях Христа и запели тот гимн, что любил петь Лесков: «Есть место, есть...»

Велика милость и благодать Христа, Который обнимает и тех, кто противится Его любви...


Ольга Колесова


Использованы материалы из книг:

*Андрей Лесков. «Жизнь Николая Лескова»., М„ 1984;

**«Симфония идей и образов»,«Библия для всех». СПб, 2002.

В оформлении материала исполъзованны иллюстрации из книги "Путешествие пилигрима" издательство "Свет на Востоке" 1991


назад

Hosted by uCoz