Литературная страница
Клетчатый фартучек
Марина КАРЕТНИКОВА
ОРАНЖЕВЫЙ АБАЖУР
Собственно, это был не абажур, а колпак, сшитый из подкладки бабушкиной юбки. Саша надевала его на стенной светильник, чтобы приглушить его свет. Сережке, чтобы заснуть, нужны были темнота и тишина. Под этим оранжевым абажуром протекала вся вечерняя жизнь Коли и Саши.
Саша неустанно что-то мастерила. Долг за комнату поедал большую часть ее заработка, а Коля половину своей зарплаты отдавал матери, чтобы она не чувствовала лишений с их уходом. По крайней мере, материальных.
Но была и своя роскошь в этой бедной жизни: пеленки, принесенные с мороза, не гнулись и наполняли комнату запахом антоновки. Печка, выложенная белым кафелем, легко растапливалась, и в ее духовке ужин долго сохранялся теплым. Между трубой из нижних комнат и печкой было самое теплое место: здесь купали Сережку, здесь Саша отогревала заледеневшие руки, придя из техникума и спеша взять радостно дрыгающего ножками и ручками вопящего сына. Здесь вечером любили стоять, обнявшись, Саша и Коля... Если ночью валил снег, то утром едва можно было открыть дверь в сад, и нужно было разгребать снег деревянной лопатой до самой калитки. Чистый, пронзительный воздух тоже был роскошью.
Каждую весну они оклеивали комнату новыми обоями, и она была то голубой, то зеленой, то дымчато-серой, а однажды Саше пришло в голову сделать ее красной... Шесть раз они меняли обои — шесть лет были здесь счастливы. Пилили дрова, латали крышу, носили воду, а весной сажали лилии и флоксы. Так, наверное, бывает счастлива бабочка в коконе, вся в себе, вся в медленной работе по созреванию, и сама еще не знает, какой она окажется по окончании этого незримого внутреннего процесса.
В один предновогодний вечер Саша сошла с электрички с кипой тетрадей из заочного техникума для проверки в свободный день. Только она ступила на перрон — на нее набросилась злая метель. Когда она поднялась на переходной мост, то не увидела ничего, кроме белой, неистово вью-
щейся и больно стегающей по лицу вьюги.
А на душе было счастливо! Среди этой предновогодней вакханалии есть девять метров тепла и уюта под оранжевым абажуром и тихого по-сапывания живого комочка в коляске. Такого маленького, что можно и раздавить нечаянно, и все же такого... Он был полон жизни больше, чем все, кого только Саша знала до него. Как выражают свою радость люди? Ну, улыбнутся, ну, руку крепко пожмут. Сережка же, выражая свой восторг, дрыгал и ручками, и ножками, рот с двумя зубами — до ушей, все тельце — ходуном.
Саша шла по шпалам одноколейки, нагнув голову против вьюги, прижимая к груди драгоценные тетради — свой заработок, и сердце властно вело ее вперед и вперед — туда, где среди этого коченящего неистовства горел оранжевый абажур — теплое пятнышко жизни, вырванное у серой мглы.
МОЛОДОЙ ОТЕЦ
Коля встретил ее озабоченный: едва взглянул, когда она, предварительно потопав ногами и стряхнув снег с пальто в коридоре, открыла дверь в теплую комнату.
— Я уж думал, мне и купать придется одному, — сказал он, громыхая тазом и ведрами, устанавливая табурет, собирая с дивана, где лежал только что развернутый Сережка, мокрые пеленки.
— Сейчас, сейчас, — заспешила Саша, скидывая пальто за занавеской, чтобы не студить сына, и осторожно перекладывая тетради со стула на стол. Она испытывала сложное чувство вины: веник, пеленки, кастрюльки, соски, бутылочки были для Коли делом слишком сложным и утомительным, особенно после рабочего дня.
— Оставь, Коленька, успеется. Сережка молчит, не кричит, вон — лапку свою рассматривает... Иди ко мне, здравствуй!
Коля как-то беспомощно взглянул на нее и заговорил, положив голову ей на плечо:
— Забегался я. Воды не было, а колонка замерзла... Сережка кричит... Да я еще пообедать в институте не успел — все идут и идут зачеты, хвостисты... Не сессия, а коррида. И вдруг является некий тип из Тимирязевки, спектры ему расшифровывать надо, предписание...
— Так ты дома-то хоть поел? — спрашивает Саша и уже не гладит его голову, предчувствуя худшее.
- Так где же? Я же говорю тебе: колонка замерзла, я ходил отсюда через три улицы, а потом Сережка...
Саша отказывалась соглашаться с такой безысходностью! В родительском доме этого не было. Мама умела во всем увидеть хорошую сторону или же описать ситуацию юмористически. В самые трагические минуты она же упиралась внутренним взором в стену, но смотрела поверх обстоятельств. Она всегда была их победителем, понимая, что шаг за шагом Господь проведет ее по этой жизни, и потому из обстоятельств уходила бессмысленность, из сердца — беспокойство, из жизни — суета.
ВИЗИТ СВЕКРОВИ
— Он у меня беспокойный, — как-то сказала Анна Дмитриевна о своем сыне. Знала ли она, как истинно было это ее как бы случайное замечание! Коля стремился помочь всем, кого жизнь
ставила у него на пути. Саша восхищалась им, она потому и замуж за него вышла, что он не раз протягивал ей руку помощи в том судьбоносном походе... Он все время брался всем помогать, и часто это превосходило его возможности, но внутри него как будто сидел некто, требующий еще большего самоотвержения. Саша старалась быть, как он, исполняя все сотни маленьких «надо» каждого дня, но в ней всегда жила другая потребность — быть счастливой! Она очень хорошо знала, что всех дел не переделать и нужно от чего-то отказываться и кому-то говорить «нет». Только с ней Коля мог рас-
слабиться и утешиться, и чувство долга отступало, а его место занимала любовь.
Теперь с сыном пришла новая надежда. Если что-то было и не так, — рождение сына покрывало все. Все становилось теперь напрочно, надолго, навсегда. И Коля стал чувствовать себя правым перед всеми, даже перед своей матерью: если раньше он оставил ее ради другой, чужой для нее женщины, то теперь его долг и обязанность — быть с этой женщиной, матерью его сына. И Анна Дмитриевна молчаливо признавала это. Она знала: теперь опять пришло ее время, бабушкино время.
...Пшенная каша была молочная, сахаренная, упревшая в печи, вся ноздреватая. Саша гордилась своей кашей и собиралась подать ее на ужин. А Анна Дмитриевна язвительно заметила, что пшеном кормят только кур да собак. И «справедливости ради» она добавила, что когда у них были собаки, то и они пшена не ели.
Сережку она любила страстно. И так же страстно его жалела. Она просила дать ей с ним понянчиться, но, когда Саша как на крыльях мчалась в библиотеку, получив неожиданную помощь, свекровь тут же чувствовала раздражение против Саши: что та «забросила ребенка». Когда Саша возвращалась, и Сережка, радостно прыгая в коляске, тянулся к ней, всячески выражая свой восторг и обожание, бабушка не меньше огорчалась тому, что ее он не так любит. Словом, не было той позиции, в которой Анна Дмитриевна чувствовала бы себя хорошо, приходя к молодым. Она фыркала на их убогую комнату, вспоминая, какая у нее самой прелестная квартирка. А каша была только началом тягостной сцены.
— Я совершенно не хочу вмешиваться в вашу жизнь, но у нас было принято, чтобы каждый день — мясо. Он же мужчина, а не коза, чтобы его капустой кормить.
— Это не капуста, а каша, — у Саши начинали дрожать руки от нервного задыхающегося голоса свекрови.
— Каша! Про кашу я тебе уже объясняла. И потом, я думаю, надо сначала ребенка покормить, а потом самой за стол садиться. Ну что ж, недоешь, недоспишь — на то и мать...
— Но, мама, я думала, вы пришли... Мне в библиотеку надо...
— Сначала бы ребенка на ноги поставила, а потом в аспирантуру поступала! А то вон — коляска может перевернуться, на всю жизнь сына калекой сделаешь... Сидит за книжками...
— Я еще и не поступила. Только готовлюсь, что же здесь плохого?— Плохого здесь то, что все кое-как делаешь. Кто ж так пеленки стирает? Их же кипятить надо! Так и ждешь, чтобы сбежать будто бы в библиотеку.
— Почему «будто бы»?
— А я не знаю, чем ты там занимаешься. Я говорю то, что вижу. На еде экономишь, а у бедного Коленьки все те же брюки, которые ему еще до свадьбы были куплены.
(А если бы она видела, как Коля сам себе рубашки стирает и заделывает бахрому на тех брюках!)
Саша предприняла последнюю попытку уйти в библиотеку миролюбиво. Она встала из-за стола, так и не доев каши, которая не лезла ей в горло, и, наклонившись, достала с нижней полочки первую Сережкину обувь: с подметкой, шнуровкой, настоящими дырочками и с опушкой. Об этих его первых ботиночках мечтала еще ее мама, когда вязала ему носочки: «Эти ножки, — говорила она шепотом, улыбаясь и утирая слезы, — они все время передо мною, милый мой малышонок... Такие крепенькие, энергичные, скоро уж они сами побегут, нужны будут ему настоящие ботиночки, а пока пусть он эти носочки поносит. Я здесь еще тесемочки пришью, чтобы не сбивались».
Когда Саша покупала Сережке эти первые его ботиночки, она вдруг бессознательно заспешила домой: скорее написать, поделиться своей материнской гордостью — кто больше всех оценит это событие?! А писать-то было некому. Мамы уже нет... И знакомая острая боль медленно прошла по Сашиному сердцу.
— Вот, я Сережке ботиночки купила, — сказала Саша, протягивая Анне Дмитриевне трогательную забаву.
— Рано ему еще, — ответила та, даже не притрагиваясь к ним, — они ему только ножки натрут.
И все же ее раздражение обмякло и спало.
— Ну, иди, — сказала она, — куда там тебе нужно было.
САША И НЕКРАСОВ
...А Саша действительно сидела за книжками: сдавала экзамены в аспирантуру. Свободного времени не было: свободное время было дороже золота. За один вечер в библиотеке она проворачивала столько материала, сколько обычный человек, который и покурит, и прогуляется в буфет, и побеседует со знакомыми — сделал бы за месяц. Саша не видела и не слышала ничего. С величайшей сосредоточенностью и яростной энергией она
вбирала в себя необходимую литературу, и гора книг перед ней медленно
таяла.
Саша выходила из библиотеки последняя. Тупо одевалась, ничего
не соображая, вышла на воздух. Свежесть последнего мартовского снега привела ее в чувство. В глазах проплывали огни далеких проспектов, витрин и реклам, мерцали приветные фонари театра сквозь заснеженные ветви бульвара... Все это было не для Саши. И оттого мир казался сказочным, полным неведомых наслаждений. Все будет — все, что захочу... Только позднее, не сейчас. Надо подождать, надо терпеливо подождать.
На другой день, когда Саша с пером в руке пыталась осмыслить прочитанное, оно причудливо переплеталось с ее мыслями о терпении. Она собиралась писать реферат по художественному мастерству Некрасова, и не находила ответа на конкретные вопросы. В чем действительное богатырство деда Савелия, ведь вся сила его «по мелочам ушла»? И в чем «гроза душевная» Матрены Тимофеевны, которую все крестьяне считают счастливой? И почему никто из исследователей не интересуется психологической характеристикой героев этой поэмы
Некрасова? Она даже стала сердиться на них, пока не поняла, что это и есть ее собственная тема, ее хлеб, — и тогда обрадовалась.
Она повернула колясочку к столу так, чтобы ручка ее опиралась на стол, положила сыну игрушек, раскрыла в сотый раз поэму и стала читать ее будто в первый раз, соединяясь сердцем с ее героями. Впервые она читала в поисках ответа, а не «художественных особенностей», сделав открытие, что сами эти особенности — просто оттенки мыслей автора, все они по-своему содержательны.
...Сережка бросил погремушку на пол и закричал. Саша сказала: «Не буду поднимать, у тебя еще много осталось!» Сережка посмотрел на нее круглыми, недоумевающими глазками и опять закричал. «Обойдешься», — сказала Саша. И действительно, сын обошелся. Саша не спешила ему на помощь,
разве только ползунки меняла. Ему игрушку не достать, — ничего, попыхтит и достанет. Мишка упал, — пусть играет зайчиком. И когда сын был сыт, здоров и бодрствовал, он всегда отлично играл сам. Когда же становился безутешен — это означало только одно: пора спать!
Саша читала медленно, все время возвращаясь к странному противоречию: Некрасов ненавидел терпение, считая его признаком раба, но тем не менее сам же восхищался терпением Савелия. Чем же это терпение было особенное? И она опять вспомнила, как вчера вечером смотрела на фонари Пушкинского театра, проходя заснеженным бульваром. Терпение ожидания? Веры? Надежды? Человек жив этим, растет на этом. И уже горело в Саше предчувствие того, что и в Матрене Тимофеевне она найдет что-то знакомое и родное ей, пока еще неведомое...
Вдруг сразу, одновременно — и Сережка начал сонно рыдать и тереть глаза, и Коля топать в коридоре, стряхивая снег, и надо было греть не то обед, не то ужин, закрывать занавеси, зажигать свет под оранжевым абажуром.
ЦЕРКОВЬ
— Умаялась? — спрашивал Коля. И как Саша ему ни объясняла, что она жила отлично и вдохновенно, Коля был уверен, что это она просто говорит так, желая его успокоить. Сам он, оставаясь с сыном, всегда воспринимал это как своего рода подвиг и рассчитывал потом на сочувствие и сострадание, которые хотел сейчас проявить по отношению к Саше. И ей это было дорого, хоть и вызывало улыбку: она нежилась в Колиной любви и расцветала в ней!
Коля протянул ей письмо, оно было от папы. Саша сразу стала серьезной и отложила его до спокойного времени... «Удается ли тебе читать Евангелие, — спрашивал папа в конце письма с семейными новостями. — Ты занята сейчас работой и устроением семьи, но помни, что "не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих". Постарайся также хоть раз побывать на собрании верующих, это великое духовное ободрение для твоей души. И у меня к тебе будет просьба: найди там служителя, которому адресована вложенная в это письмо записочка, и передай ему привет от меня».
Отца не было на похоронах мамы — телеграмма не успела дойти до далекой экспедиции на реке Зее. Получив ее, папа вышел из лагеря утром и весь день просидел на берегу реки. Что он думал? Как перебирал всю свою жизнь? О чем молился Богу? Как нашел силы продолжать жизнь без своей половины? Мама перед кончиной просила дочерей написать папе осторожно, чтобы не испугать его необдуманными словами. Это было ее последней заботой о друге и спутнике, которого она всегда называла своей «тихой пристанью».
Вернулся отец сильно постаревшим и просил дать ему что-нибудь из маминых вещей, хоть платочек, но быстрые дочери уже все раздали, не подумав, что у отца будет такое странное желание: для него вещи никогда не имели какого-то символического значения. Когда Саша предложила ему «пойти к маме», он сдержанно и строго сказал: «Мамочки там нет, она у Господа. Мы можем только пойти на ее могилку...» И все оставшиеся ему двадцать лет жизни он будет ходить на эту могилку и каждый год сажать новые цветы, и сделает надпись из Евангелия от Иоанна: «Любите друг друга, как и Я возлюбил вас» — как мамино напутствие оставшимся на земле...
Это был мир Сашиных родителей, их видение временной земной жизни и вечной небесной, их вера, их отношения с Богом... Саше туда не было ходу, она была вне того Царствия, к которому принадлежали ее родители. Каждый раз при встрече с тем миром она испытывала острое желание войти туда, но в то же время и невозможность оставить свой, так старательно выстраиваемый ею мир.
Саша считала себя верующей, только по-своему, а не как родители. Она ходила в баптистскую церковь перед свадьбой, ходила после смерти мамы, вот пойдет сейчас — выполнять папино поручение. Она была дитя верующих родителей, посвященное Богу. Ей нравились библейские истории, евангельские гимны, родительские молитвы, особенно относящиеся к ее благополучию. Она и сама обращалась с молитвами к Богу: когда поступала в университет, когда погибала в родах, когда искала работу на дому... Саша пользовалась Божьей помощью, Бог был к ней милостив, и она считала, что у нее в духовном отношении все в порядке. Дискомфорт наступал только от слов отца при встречах и в письмах. Он всегда говорил о «личной встрече со Спасителем», и Саша совершенно не могла взять в толк, о чем это: разве у нее нет личных отношений с Богом, когда она Ему молится, а Он ей помогает?
Церковь в те годы была все еще как бы запретной, о ней принято было молчать, а не говорить. И все же в один воскресный день Коля согласился отпустить Сашу на вечернее собрание из уважения к памяти Сашиной мамы и к ее отцу, чье поручение она должна была исполнить. И вот Саша,
робея и с бьющимся сердцем, вместе с потоком верующих переступила порог молитвенного дома. Она устроилась на балконе, чтобы видеть хор. Только хор она и слушала! Она не понимала проповедей, которые, как ей казалось, не имели к ней никакого отношения. Ведь она не была грешницей! Она так старалась быть хорошей женой и матерью, и работником, и учащейся — жизнь ее проходила в непрерывном труде, и дом ее был таким райским местом для маленькой семьи! Вместе с Колей они так дружно созидали свое гнездышко — такое бедное, но такое дорогое! У нее были верующие родители и Евангелие дома, и вообще она была христианкой, но по-своему, а не как папа, который посеял в ее сердце такую смуту своими словами...
Но вот пение хора... Неземное пение о неземном! «Слышал я о стране, светлой той стороне, Слово Божье о ней говорит. От за-
бот всех вдали, там не будет тоски, все новое Бог сотворит»... Саша жила вся в ежедневных заботах и иногда чувствовала эту странную тоску среди благополучия... «Лишь в Боге душе моей успокоенье, лишь Он мир дарует ей и утешенье»...Мир, небесное утешение — этого не было в Сашиной жизни. Какое утешение? В чем? Но как оно было нужно! И как нужен был покой сердцу Коли, а она не могла его дать! «Что за Друга мы имеем, нас Он к жизни пробудил...» — это пела уже вся церковь, и к горлу неожиданно подступили рыдания: мама часто играла этот гимн, и Саша не раз его пела, не понимая и думая о своих земных друзьях. Но здесь был особый Друг, Он к жизни пробудил! А разве у Саши не жизнь? Чем же это не жизнь, когда любишь мужа, растишь ребенка, работаешь в школе и непрерывно трудишься дома?! Ответа не было, только почему-то мокрые глаза...
После собрания верующие не спешили расходиться: обнимались, собирались кучками, где-то в уголках молились, а на балконе напротив молодежь сгрудилась вокруг фортепиано, и там чуть поодаль от них была девушка, от которой Саша все собрание не отводила глаз: так глядя на нее все и слушала. Девушка неподвижно стояла в проеме окна, заложив руки за спину, и глаза ее были устремлены куда-то туда, видимо, в ту «светлую страну». И эта девушка, и та молодежь около фортепиано принадлежали к неведомому, иному миру, куда Саше не было хода, все равно как на Луну.
Саша вспомнила о папином поручении, спустилась вниз и отыскала нужного служителя: видимо, это был очень известный человек, его имя называли с каким-то благоговением, и Саше не сразу удалось с ним встретиться. Она оказалась перед пожилым человеком с глубоко сидящими внимательными глазами, очень простым в обращении.
— Вы впервые у нас в собрании? — спросил он. Саша замялась: она приходила сюда перед свадьбой, но это было не в счет.
— Да, практически впервые, — ответила она и быстро добавила, что работает в школе, и ей нельзя ходить в церковь. Кроме того, мужа только что избрали секретарем парткома института...
— Я знал ваших родителей, — продолжал ее собеседник, оставив в стороне вопрос о работе и о муже. — Я даже и вас помню: маленькая девочка около маминой юбки... — Он улыбнулся и тут же в его карих глазах мелькнула печаль: это было в 1935 году, году его ареста как работника Союза евангельских христиан. Другая эпоха... И вот теперь дочь его друзей боится ходить в их церковь! Между эпохами — бездна, окаянное время уничтожения христианства и культуры, и просто совести, «света и соли земли»...
— Ну что ж, — продолжил он, — у Христа были и тайные ученики. А Библия у вас есть?
— Да, мамино Евангелие. А Библия... я не знаю... я там, наверное, ничего не пойму... Рассказы такие красивые, но никак с нашей жизнью не совместимые.
— Библия — это Слово Божие, через нее Сам Бог обращается к нам. Есть некая шкала ценностей, и в ней Бог — на первом месте. Мы не можем строить жизнь без Бога, вне Его, как будто Его нет. Бог есть, и ищущим Его воздает... А вам понравилось на собрании?
— Пение очень понравилось.
— Ну что ж, приходите еще, пение послушать, — улыбнулся он ей.
Саша не помнила, как добралась до дома. В ушах звучала музыка, в глазах стояла та молодежь, та девушка и этот необыкновенный человек с какой-то тайной во внимательных глазах. Вот его проповедь она бы послушала, чтобы понять эту тайну, что-то вроде «грозы душевной», тихой и невидимой, которая прошла по жизни.
В мамином Евангелии была закладка, изображающая безлунную ночь, лес и на ней маминой рукой подпись: «И бывает ночь»... Фраза была оборвана, и только много лет спустя Саша найдет ее окончание: «во время ее бродят все лесные звери» (Пс. 103:20).