Плат цвета скорби
Нахлобучила на нее злодейка-судьба этот плат, согласия не спросив, не от дней юности ее, а с самого детства. Кому теперь под силу снять его и освободить уже поседевшую голову и наболевшее сердце?
Детство ее было не военное: достаток в дому, любовь да ласка. Бабуля ее очень любила, от любви своей и называла Любушкой, и мать лаской не обделяла. Когда отец трезвый приходил, в доме было спокойно и тихо, но трезвым он был нечасто. Так и росла Любушка, от скандала до скандала жизнь меря. Мать ее утешителя себе нашла, дружка милого. Люба-ша с бабулей оставалась. Та, опытом умудренная, на деда пьяного не кричала, знала, что бесполезно, а потому всегда у нее тихо было.
Но другая беда у бабули жила, с виду даже приятная: баловала бабуля Любушку свою, ни в чем ей не отказывала, "красавицей" называла. Так пошла она в школу, капризная, балованная, но уже обделенная материнской любовью, которую та по долькам раздавала подругам, дружкам, сигаретам всяким, а Любаше дольки и не хватило.
Со сверстниками Любаша не ладила. Бабуля все ее "хочу" на блюдечке ей приносила, а одноклассники блюдечко-то носить не хотели. Вот и ссорилась она с ними. Ло чего доссо-рилась - без друзей-товарищей осталась, совсем одна. Хоть и среди людей, а как в чаше лесной - кричи, не докричишься! К тому времени Любаша с мамой жить стала, в школу ближе ходить. Мама дочку в школу как картинку отправляла. И заколки новые, и туфельки не как у всех, и платьица - залюбуешься! Любила дочку, что и говорить, по-своему. Но с уроками ей не помогала, на прогулки не ходила, домашнему ничему не обучала - некогда было. Работа, дом, наряды Лю-бочкины... А вечерами отдохнуть хотелось маме, с друзьями посидеть. Любаша уже большая, комната есть, всякими забавами полна — что еще надо?
Сидела вечерами Любаша среди вещей неодушевленных, а души по соседству вино попивали, сигаретки покуривали. Любаша смотрела сквозь щель дверную, как мама с подругами курила: накрашенными длинными ногтями изящно пепел стряхивала, втягивала в себя дым, при этом глаз обязательно прищуривала, и на лице мамином и подруг ее полнейшее удовольствие вырисовывалось.
Однажды Любаша решила попробовать-разузнать: отчего это мама глаз щурит? Лома такие опыты лучше не проводить. Собралась она со своими дворовыми знакомыми, вытянула у последнего маминого ухажера из оставленной на столе пачки несколько "ядовитых палочек" и - бегом в подворотню. Годков ей тогда уже, поди, тринадцать набежало. Пора пробовать прелести жизни, а не только горькие пилюли одиночества глотать.
Приятели Любашины как-то сразу к ней прониклись. То им все махорку да "Беломор" тянуть приходилось, а Любка цивильных принесла. Ей самой поначалу не очень понравилось дым глотать, но то, что зауважали, польстило. Потом она потихоньку втянулась. Вот с дружками и винца попробовала, потом - водочки... Как-то домой под утро пришла, голова гудела, а тут мамаша пристала: дыхни ей, где взяла, вот привязалась, без нее тошно. Тут и сказанула ей Любаша, крепко сказанула. Мать заплакала и ушла.
"Оказывается, мамаша ручной может быть", - подумала
Любаша и спать улеглась. В школу не пошла, какая уж там школа!
Такие возвращения постоянными стали. Мать привыкла, и чтобы лишний раз на грубость не нарываться, помалкивала. Ночью всплакнет, правда, любит ведь дитя по-своему. А на выходной или праздник какой "святое дело" застолье справить. Что ж она теперь с дочерью сделает? Своих-то годков мало осталось.
... После первого аборта поняла Любаша, что от таких удовольствий внутри пустота образуется и дружки подворот-ненские от пустоты той и одиночества не спасают. Ничего она больше не искала, не хотела. Один вопрос ее мучил, днем и ночью не отпускал: зачем она по этой земле ходит? И прицепился этот вопрос! Уж гонит она его, гонит, а он, окаянный, так в мыслях и засел.
Как-то на дискотеке, по пьяни, конечно (кто ж туда трезвым ходит), парень один все на "медленный" ее приглашал. И как-то странно танцевал: не лапал, не дышал в ухо... Она плохо его лицо запомнила, одно засело в памяти - глаза не сальные. Так в сердце и запал паренек тот, без лица, без примет каких. Потом Любаша еще не раз приходила на дискотеку, но уже трезвая, чтобы не просмотреть его. Давно б таблеток наглоталась или еще чего с собой сделала, только бесприметного того хотелось ей еще разок увидать.
Паренек тот приезжим оказался. Только через месяц довелось им свидеться, уж и не чаяла, да посчастливилось! Они танцевали, гуляли... И за весь вечер он к ней ни разу не пристал.
"Неужели так бывает?" - долго удивлялась она. А тот прежний ее вопрос растворился и не надоедал ей больше.
Это был первый зеленый островок на выжженном весеннем поле. На обгоревшей траве стал он яркую сочную зелень пускать и ожило поле то! Зеленым ковром покрылось, ни следа от ожогов не осталось! Да недолго зеленеть ему пришлось...
Родители мальчишки того узнали, что встречается он с девицей поведения непристойного. Сын их как-то избитый домой вернулся, да не одними синяками отделался... Вот они и прознали, что побила шпана местная парня приезжего, дабы на девок их не зарился. Родители не пускали его больше гостить у родни, и больше он из "столицы" своей не показывался.
А Любаня, вот чудо, опять беременной осталась. Новость эту она радостно восприняла и решила родить, чтоб дитя напоминало большеглазого ее паренька. Советов она уже давно ни у кого не спрашивала и зуденье матери не слушала. Пойдет, думала, полы мыть или еще куда, а ребенка вырастит. ..
Роды были тяжелыми. Сын родился, похожий на папу своего, и имя решила она дать ему папино. Родился он только раньше времени, слабеньким. Но она его выходит, поднимет, только б выжил...
Не выжил. Три дня она его видела. Один раз грудь ему дать разрешили. Не сразу он взял ее, хитро оказалось дитя свое накормить. Но потом ничего, зачмокал.
... После похорон опять вопрос давний забродил в ее мозгу, заходил, загулял себе свободно, других мыслей ему там не встречалось.
Наглоталась она таблеток всяких... Очнулась в палате. Господь миловал, откачали деваху. А то как бы она "там" ответ держала, грех ведь большой - себя жизни лишать.
Домой она из больницы приехала с первой сединой.
... Пожухла травушка, зазеленеет ли опять?
Любушка, а ты верь, верь, милая! Травушка должна зазеленеть. Какие холода-морозы не бьют землю, а весна приходит и отогревает ее! Придет твоя весна, Любушка, снимешь ты плат скорби, расцветут в душе цветы красы невиданной, и отогреется душа твоя, и столько тепла соберет, что тех, кто поближе, согреть сможет. А отогретая тобой душа тоже греть будет... Так и согреются души - одна о другую! И душевного тепла на всех хватит! Тут только без веры - никак... Верь, Любушка!
Мать Любашина после больницы дежурство круглосуточное возле нее организовала. В ванной шпингалет внутренний свинтила, чтобы не надумала дочь ее с жизнью опять прощаться. Тряхнули последние события мать так, что забросила она все интересы свои прошлые.
Любашу тем временем к психиатру направили, а он уж ее в лечебницу определил. Ей разницы тогда не виделось между домом и психушкой, она, не прекословя, отправилась туда с провожатыми.
Лечение пока ей не назначали, наблюдали только, да на ночь пилюлей потчевали, от которой она спала, как убитая, тяжелым без сновидений сном-провалом в темень непроглядную. А день мучил воспоминаниями непрошенными и мыслями незванными. Было ли что страшнее в тот момент для молодой девчонки с седыми прядями, лишенной любви, надежды на нее и даже воспоминаний.
Жить Любаха не собиралась, это точно она для себя определила и только ждала случая с жизнью своей непутевой расстаться. И дождалась бы, кабы не бабуля на соседней койке.
- Ты б рассказала, доченька, кому, не таилась, - однажды участливо предложила она Любаше.
- Психа подходящего не нашла, - буркнула та сердито и спряталась под одеяло с головой, ясно давая понять, что разговор окончен. А мысли и под одеялом достают. Бабка-то на больную не похожа. Тихая она такая, только по утрам и вечерам перед сном бормочет себе под нос что-то. Потерза-лась раздумьями еще немного Любаня, да осмелев, соседку прямо и спросила:
- Ты за что здесь? Может, вены себе резала от любви несчастной?
- Нет, я в Бога верую, - спокойно, не замечая Любкиной издевки, ответила полноватая старушка, и лицо ее морщинистое осветилось теплой улыбкой. От улыбки той Любке не по себе стало, и цинизм ее напускной куда-то сам по себе исчез. Спросить о многом захотелось ей, но она не решалась. Бабушка и не ждала расспросов, а сама рассказала соседке по кровати, что зовут ее Вера Ивановна и что, когда она поверила в Бога, ее объявили сумасшедшей и держат теперь в разных клиниках, и эта уже пятая.
Любаха удивлена была рассказу. Хоть и плохо она училась в школе, но точно помнила, что Бога нет и предок ее -обезьяна. Она и не слыхивала, и не допускала ни на ум, ни в сердце другое родство. Тут и поведала ей соседка, как Бог, Которому она верит, сотворил небо, землю, ночь, день, деревья все, животных, рыб, птиц... и то самое выжженное поле, а после всего - и человека, красивого, чистого, не ведавшего зла.
... Пилюля, проглоченная Любахой, начала действовать и уронила ее в темень. Но следующий вечер Любка уже ждала. И Вера Ивановна говорила, не уставая, о первых людях, их непослушании Создателю, изгнании из чудесного сада.
... Теперь каждый вечер слушала Любка рассказы о Боге,
и они так ее увлекали, что даже пилюля теряла власть свою и не мешала слушать.
И вот в один из вечеров Вера Ивановна заговорила об Иисусе, Который спас весь мир от смерти. Смочив подушку слезами, Любаха слушала. Слова касались сердца, обретали плоть, и она ясно видела беснующуюся толпу, огромный тяжелый крест и обезображенный побоями лик Человека. Видела, как проникал ржавый гвоздь в живое, как под палящим солнцем умирал на кресте Сын Божий.
Люди убили Бога. Неужто и Он стал жертвой этого мира? И вся ее жизнь, нелепая и пустая, больная и изуродованная, пронеслась перед ее мысленным взором. Боль, раскаяние, обида, вся неутоленная жажда любви, смешавшись в одно чувство, захлестнули ее, и казалось, что навалившееся на нее отчаяние уже ничто не сможет преодолеть. И слова доброй старушки уже не касались ее сердца, и лишь один вопрос гремел в ее возбужденном сознании: значит, и Богу не нашлось места в этом мире? И вдруг ослепительное странное слово "ВОСКРЕС". Будто плотину прорвало - и хлынул свет в душу, и не было больше вопросов.
- Значит, жив! - невольно вырвалась наружу Любанина радость.
- Жив, - улыбнулась Вера Ивановна, - зачем в мертвого верить? Вот и меня оживил. И тебя к жизни вернет. Только без веры никак, вера твоя нужна Ему.
Тишина сама собой образовалась недолгая. Любка вернулась в мысли свои, полистала их, как страницы, и недоверчиво спросила:
- Что ж это Спаситель Твой тебя от психушки спасти не смог?
- Он силен уберечь, - на лице Веры Ивановны снова ясная улыбка проявилась, заметная даже в сумерках. - Но как бы ты, непутевая, тогда о Нем смогла узнать?
Теперь обе они замолчали, но сон не приходил ни к одной. Любка радовалась, что все так закончилось в истории про Бога и Его Сына. Но может ли она надеяться на хорошее в своей жизни? Плат скорби, сотканный из потерь, крепко повязан. Кто освободит от него? Бог? Но все точно знают, что Его нет, и только старушка из психушки уверена в обратном. Может ли этот невидимый Бог вернуть ей потерянное, вывести из этих тоскливых стен? И тут опять рана незажившая открылась, невыносимую боль в душе подняла.
- Вера Ивановна, - кричащим шепотом позвала Люба, -спишь?
- Нет, - тут же отозвалась старушка.
- Спаситель твой с моими бедами справится? - всхлипывая, шептала она.
- Ты расскажи Ему и посмотришь сама. И я послушаю.
Любка понесла из души своей, захлебываясь слезами, накопленное. И когда закончила промывать глаза и сердце, впервые за последнее время уснула глубоким сном.
... Утром медсестра велела ей готовиться к выписке. Простившись со старушкой, пошла Любаша навстречу новой, доныне неведомой, незнакомой ей жизни. Мать встретила ее в вестибюле, и они молча отправились к машине, которая быстро понесла их к дому мимо знакомого поля. А на нем травушка, теплом обласканная, поднялась и вот-вот зацветет.
Лома Любашу письмо дожидалось с обратным адресом столичным.
... Зацвела травушка, украсила некогда выжженное поле красками яркими. Так и будет теперь цвести все лето. А как зимние холода приблизятся, спрячет семечко свое в земле, а весной ростком новым из земли покажется. Теперь и самый лютый холод не остановит жизнь на поле том! Цвети, травушка!
Елена ШИЛИЖИНСКАЯ